«Дорогой друг,
до этой войны я и не предполагала, что можно ждать писем с таким нетерпением. Наверное, раньше я вообще ничего не ждала настолько нетерпеливо. Мне кажется, вся моя прежняя жизнь была как пресная речная вода – ни вкуса, ни запаха, только ощущения ее течения. А теперь каждая капля наполнена вкусом просто убийственной густоты. И пусть эти капли горькие, как желчь – это все равно лучше прежней бессмысленной пресности».

Перечеркнуто быстрой наклонной чертой, проведенной словно по линейке – настолько ровно. Ну да, она ведь совершенна. Во всем.

- Чем тебя так задело? – голос Эдварда прозвучал непривычно сухо, и Эммет, не поняв, о чем тот спрашивает, бездумно пробормотал:

- Собой. Всей собой…

- Я спрашиваю, чем руку задело? – раздраженно спросил Эдвард. - Ранение серьезное, глубокое.

Эммет скосил глаза на широкую багровую полосу запекшейся крови возле левого локтя. Точно пересекавшая прочитанный им абзац чернильная черта.

- Не знаю. Зашьешь до сигнала?

- Попробую.

«Не могу собраться с мыслями, не могу подобрать слова… Странно, правда? Я ведь прочла столько книг, столько признанной классики… И, кажется, видела все возможные чувства, все их оттенки – там, на книжных страницах. Это были словно пряности, флаконы с разноцветными душистыми специями, которыми я приправляла свою безвкусную жизнь, но… Я так и не узнала ее настоящего вкуса, хотя думала, что жизни прекрасней, чем моя, просто не бывает. Я не чувствую, что же я такое, не понимаю до конца, кто я. Я не главная героиня, я даже не статистка – я зрительница, да и только».

Снова зачеркнуто, на этот раз крест-накрест. Крошечные брызги чернил вокруг резких линий, вычерченных с таким нажимом, что чуть не прорвали бумагу.

- Ты мог бы вернуться, - тихо заговорил Эдвард. – Такого ранения хватит нашему высокому руководству, чтобы отпустить тебя в Англию на неделю-другую.

Англия, прекраснейшая роза которой разорвала ему всю душу своими шипами…

- Я шотландец.

- Ах, прости, друг-горец, - в голосе Эдварда снова зазвучали живые, задорные нотки. – Тогда терпи, сейчас будет больно, а тратить на тебя морфий я не собираюсь.

Игла в его пальцах вонзилась в кожу раскаленным жалом, и Эммет стиснул зубы, борясь с этой болью.

- Ну а в Шотландию почему ты не вернулся? – продолжил между тем Эдвард как ни в чем ни бывало, вытерев лоб вымазанным кровью предплечьем. Потрясающая выдержка для восемнадцатилетнего мальчишки. Или все дело в этом знаменитом английском воспитании, которое, оказывается, посильнее любой войны? Джентльмен – это не маска, а то, что под ней, как говорил дядя.

- Некуда возвращаться, - коротко ответил Эммет сквозь сжатые зубы.

- А может, по обратному адресу на этом конверте? – сквозь неживую деловитость Эдварда снова прорвалась мальчишеская веселость.

По-доброму задорная подначка – и такой сокрушительный душевный протест… Как желудок больного тифом отказывается принимать даже воду, так и его сознание отторгало любую мысль о его отгоревшей мечте, о задушенном ее пеплом будущем... О будущем вообще.

- Нет, - выдохнул он и, почувствовав, что опасная иллюзия отогнана эти словом недостаточно далеко, добавил: - Никогда.

«Вот видите, какая я эгоистка: все о себе, всегда о себе!.. Как ваши дела? И как… как вы? Я знаю, вы, как и всегда, ответите, что у вас все в порядке, но вы не представляете, какое это счастье – видеть эти простые слова, написанные вашей рукой! Я помню, там, в Оксфорде…»

Исчиркано яростными чернильными кривыми так, что слова едва удалось разобрать. И так и не узнать, что же она помнит о любимом Оксфорде, о чем хотела написать. А сколько же помнил он сам… Школьно-серые рассветы, практическая астрономия пятничными вечерами, чернильные брызги из-под ручки, мечущейся по линованным листам алгебраической тетради… Неповторимый аромат свежих газетных листов, мучительные заголовки о гибели «Титаника» - эта далекая страшная сказка черно-белой жизни богачей, и на последней ее странице – портрет принцессы…

- Н-да, лихо тебе разделали. Еще немного – и вену порвало бы… - бормотал Эдвард, затягивая нитку.

Точеный контур ее плеч, открытой строгой прической шеи, изящной руки, подпирающей нежную щеку, позолоченную падающим сквозь витражное окно библиотеки солнечным огнем. Мягкая тень от черного лепестка ресниц на белой коже, фиалковый холод ее глаз, искристых, как расколотый лед под звездами…

- Надеюсь, по земле ты не катался с этой раной? Признаков нет, но я боюсь, могло быть заражение. Эй, ты меня слушаешь?

И желание, острое и по-детски всепоглощающее: целовать ее, целовать эту далекую, прекрасную, как нимфа, соблазняющая своей красотой даже всесильных богов, девушку, которую невозможно ни забыть, ни понять, ни разлюбить, будить своими поцелуями ее спящие чувства и ощущать губами трепет этого пробуждения – ее для него…

«Раньше я никогда не задумывалась над тем, чего же я хочу, потому что знала, что в любом случае получу это. А теперь… Я впервые должна понять, что же именно мне нужно, потому что…»

Зачеркнуто. Последнее слово превратилось в расплывчатое пятно, размытое каплей то ли воды, то ли слез.

Она ведь обещала не плакать… Бедная запутавшаяся девочка, не понимающая, что уже нашла свое счастье, не знающая, чего хочет, но уже получившая это. И только поэтому, привыкнув всегда желать чего-то, из наивного упрямства отказывается поставить точку в их никчемной переписке и во всей их истории, все тянется за тем, что ей совсем не нужно… И так мучает саму себя, и вынуждает его быть типичным "взрослым", понимающим, что она хочет сделать игрушкой острый ножик, и с ненавистной разумностью мешающим ей это делать...И мучающим ее этим.

- Все, готово, - Эдвард выпрямился и повел затекшими плечами. На лице – снова это выражение загнанной безысходности, почти не покидавшее его со дня того прорыва к немецким линиям, когда он впервые натолкнулся на подводные камни своей профессии. С того момента Эммет, бессильный помочь, уже давно морально оцепеневший, с болезненным любопытством наблюдал за ним, как за налетевшим на рифы парусником: пойдет ко дну или все-таки выдержит, потонет, погибнет – или сможет вынести?

- Если бы я тогда успел раньше… Хоть на минуту раньше! – вдруг прошептал Эдвард, невидяще глядя на только что зашитый им сочащийся сукровицей порез на руке Эммета и качая головой в бессмысленном отрицании прошлого.

- Ты ни в чем не виноват, - глухо пробормотал Эммет в ответ, скользя взглядом по порывистым завиткам почерка Розали на этом странном письме. Вина… Пустое слово. Эдвард не виноват в той роковой паре минут, которых ему не хватило, не виноват тот парень, ставший для него первым неспасенным… Почетный номер – любой медик ведь никогда не забудет свою первую жертву… Не виноват даже немецкий артиллерист, выбравший его своей мишенью – он ведь хотел смерти не человеку, не живому существу со своей судьбой, своими чувствами, своими друзьями и своей любимой, которой он писал те бесконечные письма на тоскливых вечерних привалах, а всего лишь вражеской силе – чему-то столь же неодушевленному, как артиллерийский снаряд, эту силу уничтоживший.

- Ты не понимаешь… - пробормотал Эдвард, зажмурившись, как испуганный ночным кошмаром ребенок. – Я ведь… Я не могу перестать думать, что я виноват и что… Что я, сам того не зная… Что я хотел его смерти.

- Чушь какая! – Эммет заставил себя говорить эмоционально, хотя страшные и какие-то бессознательно умоляющие о помощи, о разубеждении слова Эдварда не вызывали в нем ни малейшего отголоска чувств. – Это просто первый случай, когда ты не смог помочь, и это нормально – что ты считаешь себя виноватым, но…

- Я ненавидел его, терпеть его не мог… - говорил Эдвард, точно не слыша. - Такая бездумная и тупая детская ненависть, которая, раз втемяшившись в голову, уже никогда не проходит из простого упрямства!.. И… Я ведь не думал, что все это кончится так! И вот… Он умер у меня на глазах. Это просто как мечта любого убийцы – видеть, как жизнь врага утекает сквозь твои пальцы, как его бьет предсмертная судорога, как… - он вздрогнул и невольно сжал дрожащие пальцы в кулаки, - как расширяются зрачки в уже мертвых глазах – почти во всю радужку… - его прерывистый голос оборвался громким, задушенным вздохом. – Мне это снится теперь… Эта чернота, в которую как будто затягивает жизнь, как в трясину.

- Это пройдет, - бесцветно проговорил Эммет, неспособный даже возненавидеть себя за это безучастное равнодушие. – Для тебя это была первая смерть. Все первое не забывается, но потом, со временем, просто… отпускает. Ничто вечно не длится, поверь мне.

- Нет, ты не можешь понять, - упрямо помотал головой Эдвард, всегда казавшийся законченным ребенком в таких приступах глупой упертой самоуверенности. Страдающим ребенком. – Это невозможно понять – я не виноват, я сделал что мог, но… Но вот в том, что я мог так мало, я виновен…

- Ты не бог, ты не всесилен, и рано или поздно тебе все равно пришлось бы перенести гибель кого-то, кому ты не смог помочь! – устало сказал Эммет, зная, что Эдвард еще долго не сможет впустить в себя это простое понимание, но что нуждается как в воздухе в том, чтобы ему повторяли и повторяли этот оправдательный приговор.

- Я понимаю, - вдруг тихо произнес до того молчавший Джеймс. Кажется, он заговорил впервые с того злосчастного сражения. Знакомая реакция. Когда кого-то теряешь, часть души тоже умирает с этим человеком, исчезает с ним вместе, чтобы ему не было одиноко там… там, куда он уходит из жизни. И в оставшемся изуродованном душевном мире начинаются похороны. А на похоронах не место болтовне.

Эдвард удивленно обернулся к говорившему, и тот в точности таким же безнадежно, насмерть замученным голосом пробормотал:

- Я тоже не знаю, а не хотел ли и я его смерти…

Эти слова отвлекли Эдварда от собственных терзаний, он что-то удивленно спросил у Джеймса, и Эммет, освободившись от необходимости не просто слушать его, а еще и слышать, снова опустил взгляд на письмо.

«Одна моя подруга видит вещие сны. Как бы я хотела обладать таким даром! Ведь я из той низкой породы людей, которые предпочтут всю жизнь страдать в тюрьме, но ни разу не попытаются сбежать из страха быть пойманными. А так я смогла бы заранее узнать, удался бы мой побег или нет, узнать, стоит ли рисковать. Вернее, так я думала раньше. Теперь я понимаю, что прежде, чем я смогла бы предвидеть последствия, я должна была бы сделать выбор. Будущее не возникает из ничего. Нужно уметь решаться, чтобы это будущее создать и увидеть».

Последний абзац – и тоже зачеркнут.

Сколько таких писем – точно так же исчирканных, разорванных, скомканных и выброшенных написал ей он? Пожалуй, он потратил куда больше чернил на зачеркивания, чем на сами слова, упорно вычеркивая свои чувства из писем и из самого себя, подчиняясь рассудку, оказавшемуся впервые способным победить в бесконечной схватке с надеждой, но не учтя, что убить надежду можно, оказывается, только вместе с самим человеком. А чему подчинялась Розали?

- В порядке? – сухим и теплым голосом спросил проходящий мимо майор, по-отечески хлопнув его по здоровому плечу.

- Да, - отозвался Эммет, чувствуя себя словно разбуженным. – Да, в порядке.

Вполне.

Поднявшись на ноги, он обернулся, собираясь поблагодарить Эдварда за помощь, но того уже не было видно. Да, дела. Они неплохо отвлекают от любой боли. Незачем и морфий тратить.

До того скованные дремотой ожидания солдаты теперь оживились, все вокруг пришло в движение – до начала очередной атаки оставалось всего ничего. Сложив письмо, Эммет хотел было убрать его в карман – придется очень постараться, придумывая ответ на такое послание! – и тут случайно зацепил взглядом написанные на обороте карандашные строки, написанные едва ли не по диагонали, размашисто, неровно – совсем не так, как она писала прежде:

«Прости. Не выдержу больше... Я люблю тебя».

Первое, о чем он подумал – они не зачеркнуты. А дальше он на секунду закрыл глаза, горящие под веками каким-то сухим жаром, чтобы собраться с мыслями и осознать увиденное. На секунду, всего на секунду…

- Эй, что с тобой? – удивленный голос Эдварда положил этой секунде конец и, открыв глаза, Эммет обнаружил, что вокруг уже сгущаются коньячно-золотые вечерние сумерки, кажущиеся в этом приглушенном свете угольно-черными тенями солдаты выстраиваются вдоль края окопа, а один он не понимает, кто он, где он, и что ему полагается делать.

- Не знаю… - он перевел взгляд на письмо. Карандашные строчки никуда не исчезли. – Кажется, я…

И тут он вдруг расхохотался – так неудержимо и совершенно сумасшедшее, как, кажется, не смеялся ни разу в жизни.

- Кажется, ты спятил, - с мрачной ухмылкой констатировал Эдвард, наблюдая за ним.

- Определенно, - едва переведя дыхание, проговорил Эммет. – Послушай, как ты думаешь, впервые в жизни признавшаяся в любви девушка была бы польщена, узнав, что адресат ее признания, получив его, потерял сознание?

Эдвард понимающе и чуть позабавлено улыбнулся.

- То есть, теперь смысл заглянуть по обратному адресу появился?

Эта фраза моментально стряхнула с Эммета всю недопустимую блажь этой не то эйфории, не то и в самом деле сумасшествия, и их место тут же заняло глухое, старчески злобное раздражение.

Да сколько же можно, когда же это закончится? Когда она, наконец, прекратит быть таким избалованным, упрямым ребенком, прекратит требовать с неба луну? Ведь получи она эту луну – что она будет с ней делать? Она сама не знает ответа. А он для нее не больше, чем очередной ребячливый каприз, очередная упорная, бездумная погоня за чем-то, нужным только своей недоступностью. Ее желания для нее как дорогие игрушки для испорченного ребенка, который топает ножками и заливается слезами перед витриной, а получив очередную куклу, через пару дней равнодушно забудет ее на парковой скамейке. Неужели ей мало любви ее жениха или уже даже мужа, и обожания десятков поклонников, и восхищения во взглядах прохожих на улицах, и того, что у нее есть все, о чем только можно мечтать? Зачем ей нужна еще и эта, тысячная по счету победа? Неужели человеку на ее месте вообще может быть нужно что-то еще?

И неужели она никогда не поймет, что одних ее желаний все-таки не достаточно?..

Со странной, грустной добротой и слабой жалостью он подумал, что жизнь неплохо посмеялась над ними: оба ведь стремятся к одной и той же цели, но со слишком уж разными желаниями. И вот оказывается, что даже взаимности может оказаться маловато…

- Готовьтесь, ребята! – звучный голос командира разнесся по делающемуся все холоднее воздуху, резко оборвав перепутанную нить этих бессмысленных размышлений. Привычная апатия снова затопила сознание, но ожившая пусть и на пару секунд надежда, снова умирая с ним вместе, вновь болела, мучилась от заново раскрытых ран.

Ничего, время – хороший анестетик.

Лучший.

Тряхнув головой, Эммет кивнул по-прежнему наблюдающему за ним Эдварду, улыбнулся и произнес:

- Нет. Пожелай мне удачи!

И, заняв в строю свое место, мысленно поздравил себя: одолеть надежду дважды, наверное, мало кому удавалось.