Ни одну женщину и никогда я не желал так безумно, как ее, мою невесту, когда, застыв на пороге ее комнаты, не мог шевельнуться, не мог отвести взгляд и все смотрел, смотрел, смотрел...Напряженно и соблазнительно выгнутая шея, обвитая тонкой жемчужной лентой ожерелья, бессильно закинутые за голову руки, спутанные золотой сетью ее разметавшихся по покрывалу волос, в холодном сиянии рассвета точно пульсировавших солнечным огнем, забирая в себя все ее краски. И эта белая кожа, сияющая мягким перламутровым светом, как у джампетриновской Клеопатры, сквозь полупрозрачный шелк простой блузки, расстегнутой так, что между тонкими кружевными воланами виден жесткий край ослабленного корсета и контрастно-нежный, сладкий изгиб ее груди, и серое облако юбки, легкими складками закрывающее ее ноги и только подчеркивающее плавные линии ее бедер, округлый контур полусогнутого колена... Беззащитная, слабая, прекрасная, невыносимо и обольстительно женственная... и мучительно не моя. Во всем — в том, как она чуть шевельнула рукой, проведя пальцами по покрывалу, как будто слепо ища чего-то, в том, как едва заметно трепетали ее ресницы, точно от какого-то незримого прикосновения, как беззвучно дрогнули ее приоткрытые губы, неслышно что-то прошептав — с безжалостной, какой-то почти непристойной откровенностью читалось, что все ее мысли и чувства, которые сейчас она не могла спрятать, принадлежат вовсе не мне. Настолько не мне, что на секунду злая и безрассудная ревность нарисовала в моей голове отвратительно подробную картину измены, того как кто-то другой ласкает ее совершенное тело, мнет поцелуями нежные, податливые губы, овладевает ею... От этой мысли во мне как будто что-то взорвалось: безумно захотелось вытолкать из комнаты обеспокоенного отца Розали, захлопнуть дверь и... Позволить себе то, чего не должен и не может себе позволять пока еще только жених. Дотронуться до ее такого соблазнительного тела, запутать пальцы в ее волосах, поцеловать, наконец, не только ее губы и руки, узнать, насколько горячая и гладкая ее кожа, заставить ее забыть о том, другом, заставить шептать, стонать, кричать мое имя и думать только обо мне одном. Через какие-нибудь пару месяцев я смогу позволить себе все, что захочу, но сейчас, когда всего лишь прикоснуться к ней – это то, что нужно мне больше всего, я не могу позволить себе ничего.

Я добрый час прождал ее внизу, в гостиной, но она все не спускалась, и мистер Хейл взволнованно пробормотал что-то о том, что вчера она поздно вернулась и, должно быть, до сих пор спит. Под конец, когда ждать дольше было просто невозможно — через час мы уже должны были быть в порту — мистер Хейл, начав всерьез волноваться, решил подняться за дочерью сам. Мне на правах жениха тоже позволено было войти в святилище... И я разом позабыл о приличиях, этикете, времени и Италии.

Италия.

Эта поездка была запланирована давным-давно: еще на маскарадном балу в поместье Хейлов, когда я увидел Розали спускающейся мне навстречу по широкой лестнице, в серебряно-белом атласе вечернего платья — точно «Синьора в белом» с моего любимого полотна — мне ребячливо захотелось оказаться перед этой картиной с ней вместе и показать надменно улыбавшейся девушке с портрета, что моя «синьора в белом», моя Роуз, куда красивее... Конечно, не эта глупая мысль стала причиной, но в тот вечер что-то во мне изменилось — вернее не что-то, а все, наверное...

Прежде главным моим чувством было тщеславное удовольствие: мне нравилось, как на нас оглядывались прохожие на улицах, нравились завистливые и яростные взгляды всех этих робких английских юношей, наверняка отчаянно в нее влюбленных, которые они бросали на меня сквозь свои маски из бархата и светского притворства, когда одному мне Розали отдавала пятый подряд вальс, нравилось, как чуть дрожала ее рука, когда я касался ее ладони поцелуем, нравилось взволнованная, неясная слабость, охватывавшая ее, всегда такую холодную и надменную, в моем присутствии — нравилось ощущение собственной власти над ней. Она была красивейшей девушкой из всех, что я встречал, и этого было достаточно для того, чтобы ее общество казалось мне приятным. А воспоминание о том чертовом вечере в опере, о том сводящем с ума контрасте ее испуганно-невинного лица и достойной парижской куртизанки одежды, о том, как я до боли в глазах вглядывался в сцену, ничего на ней не видя, просто чтобы не смотреть на нее из страха, что я не смогу сдержать иссушающее желание взять ее силой прямо здесь, в едва освещенной театральной ложе, порой заставляло меня думать, что я готов заплатить своей свободой за право сделать ее своей, навсегда своей... А на маскараде...Тогда, поздней ночью, когда мы стояли среди толпы гостей в отчаянно и страстно благоухающем розами и жасмином саду, и все смотрели на черное покрывало небес, расцвеченное радужными сполохами фейерверка, а я смотрел на нее и любовался золотыми искрами отраженных в ее глазах вспышек салюта, я впервые заметил на ее лице это странное выражение отрешенной тоскующей грусти и словно бы умоляющей любви. И впервые ощутил до нелепости безрассудное, горькое желание, чтобы это обо мне она думала в то мгновение... Поймав мой взгляд, она улыбнулась и с непринужденным кокетством спросила, не знаю ли я, как изготовляются бенгальские огни, и это выражение задумчивой нежности исчезло с ее лица — так же быстро, как огненные звезды салюта над нашими головами... Но вот мое странное чувство разочарованной, отвергнутой надежды так и не угасло.

Вернувшись домой под утро, переполненный этими острыми, но невыразимо приятными эмоциями, захваченный их новизной, я так и не смог заснуть, хоть уже едва держался на ногах от усталости, и с внезапной жадностью перебирал в памяти все свои воспоминания, в которых была она: как она быстро входит в залитую вечерним сиянием канделябров гостиную, на секунду выбив из моих мыслей своим появлением весь остальной мир, как испуганно и нервно теребит синий пояс амазонки, упрямо подавляя собственное волнение, и храбро спрашивает: «И чего бы вы пожелали?», как закрывает глаза и по-детски складывает губы для поцелуя на темной веранде, и в ней чувствуется только взволнованное любопытство, но вовсе не что-то иное... Тогда я и сам не понимал причины своего внезапного мрачного раздражения, которое я едва прикрыл какой-то глупой шутливой фразой, оттого, что отлично видел... вернее не видел в ней того, чего очень хотел. И вот теперь, обессиленно и упорно нарезая круги по собственной комнате, я понял и это, и много чего еще, и испугался этого и обрадовался, и уже со стыдом вспомнил собственные мысли о ней, и счастливо обругал себя идиотом и мерзавцем, и покрыл поцелуями написанное ее рукой приглашение на этот судьбоносный маскарад, и снова испугался — что опоздал со своим озарением... Наверное, импозантный полуседой джентльмен, хозяин шикарнейшего ювелирного магазина из всех, что попадались мне в Лондоне, еще долго смеялся надо мной после моего ухода: я определенно внес разнообразие в его благопристойные будни, в пять утра перебудив стуком в дверь весь его дом и с порога, захлебываясь словами, обрушив на него какой-то сумбурный и бессвязно-восторженный поток восклицаний, суть которых сводилась к тому, что мне нужно самое красивое кольцо для самой красивой девушки, и как можно быстрее, потому что я дышать не могу от мысли, что в эту самую секунду какой-то счастливый неизвестный, может быть, уже перебежал мне дорогу.

В ресторане я нес какую-то бессмысленную и запутанную чушь, пытаясь казаться беззаботным, и наконец мой голос сорвался от нехватки воздуха, и с трудом переведя дыхание, я выдохнул эту самую банальную и всегда особенную фразу, и впился взглядом в лицо Розали, с надеждой и страхом ожидая ее реакции, как осужденный - приговора. Удивление, радость, неуверенность, восторг — и мгновенно промелькнувшая за этими вспышками эмоций безрассудная и безысходная паника. Счастливое «Да!», улыбки, переполненно-радостные восклицания... Но ни разу, ни на секунду я не увидел на ее лице того же выражения, что было у нее той ночью в праздничном саду.

- Розали! - окликнул дочь мистер Хейл, склонившись над ней и тронув ее за плечо, и это восклицание вырвало ее из сна, а меня — из мучительно-противоречивых и недозволенных мыслей, и неожиданно я услышал ее тихий, точно шелест ветра, голос, бессознательно
прошептавший на самом пороге пробуждения:

- Не уходи...

Разумеется, что угодно могло быть причиной этой неосознанной мольбы — сон, прочитанная на ночь книга... Но уж слишком хорошо эта короткая фраза подходила к по-прежнему терзавшему меня видению, к ее измученно-желанному облику покинутой любовницы... Но даже и будь у меня хоть малейший шанс проверить правдивость моего дикого предположения, я и тогда не попытался бы узнать правду. Я хотел быть обманутым — лишь бы не знать этой правды. Очень хотел.

Мы все-таки успели в порт вовремя, и двое суток спустя серо-зеленые, тусклые и обаятельно-печальные английские берега остались позади, и нас приняла в свои изумрудно-золотые, солнечные и горячие объятия несравненная Италия.

Солярный как вампир, я словно заново родился, вновь оказавшись в этой пропитанной солнцем, жизнью и страстью стране, с каждым вдохом насыщаясь разлитыми в воздухе ленивыми и свежими токами энергии и силы, переполняясь ими до краев. Я был так откровенно и бессовестно счастлив, так полон своей беззаботной и капельку пьяной радостью наконец-то влюбившегося и с первой же попытки сорвавшего банк в казино любви мальчишки — совершенно не соответствовавшей моей солидной «четверти века», как говорил Джеймс, за плечами — как не бывал ни разу в жизни, и от полноты своего счастья искренне и бездумно пытался поделиться этой радостью со всем миром вокруг: оставлял немыслимые чаевые официантам и портье, был неукоснительно вежлив с каждым встречным — той истиной, идущей от сердца, британской вежливостью, предлагал помощь, говорил комплименты и улыбался всем подряд так много и часто, что под вечер у меня всерьез начинали болеть щеки. И Розали...

Каждое утро я, обычно не просыпавшийся раньше полудня, вскакивал с постели еще засветло, чтобы успеть купить для нее букет и оставить его у ее дверей до того, как она проснется, и мог до бесконечности выбирать розы, орхидеи, герберы, гладиолусы и фиалки среди пестрого калейдоскопа цветочных корзин; каждый день я пытался наполнить для нее чем-то новым, интересным и красивым, способным порадовать ее хоть на секунду, и больше всего боялся, что ей станет скучно. О, как я иногда жалел, что не родился арабским шейхом в далекие дни минувших веков, чтобы иметь возможность бросить к ее ногам все свои богатства не в форме пошлых зеленых долларов, а слепящей лавиной золота и алмазов! Но хоть у меня и не было возможности поразить ее подобным великолепием, я все равно старался как мог: жемчуг, золото, бриллианты, сапфиры и рубины, шелковые шарфы, платья всех фасонов и расцветок, венецианское стекло и миланские кружева, музеи и замки, роскошные сады, радужными покрывалами ниспадающие с дворцовых террас, тенистые аллеи малахитово-зеленых парков, театры и рестораны, поездки верхом по флорентийским холмам и венецианские гондолы — как же мне нравилось осыпать ее этими подарками и развлечениями, как бездумно и безоглядно счастлив я был, когда она обрадованно и благодарно улыбалась мне своей улыбкой балованного, всеми любимого ребенка, когда наивно восхищалась красотой какой-нибудь картины или просила заказать ей еще один десерт. Она и сама, должно быть, не понимала, каким же все еще была ребенком и какой богиней... И мне так отчаянно хотелось заслонить ее от всего мира, бороться вместо нее со всем, что только могло причинить ей боль, защищать ее и поклоняться ей, как не поклонялся своим погибшим богам ни один фанатичный язычник...

Но было кое-что, что нарушало сияющую гармонию моего безбрежного счастья.

С самого отъезда из Англии я замечал, как каждое утро Розали нервно пробегает взглядом первые страницы газет и, когда думает, что я не вижу этого, напряженно прочитывает все посвященные войне статьи. Сначала я не придавал этому значения — вся Европа была охвачена этой военной лихорадкой, и вряд ли хоть кто-то в Старом свете остался к этому равнодушен. Но потом... Это было в одном из музеев, под вечер нашего двадцатого дня в Италии, в зале военной истории. Стальные веера десятков рыцарских мечей, копейные острия, даги, рапиры с хищно-извивистыми гардами, гизармы и шестоперы, доспехи и иззубренные гербовые щиты — в этом зале я мог бы остаться на всю жизнь, поддавшись своей увлеченной страсти к оружию, заставлявшей меня баснословные суммы тратить на свою пламенно любимую и достойную гордости оружейную коллекцию — выкидывать деньги на ветер, по мнению отцовских поверенных. Эта ребячливая восторженность снова захватила меня, но когда мой взгляд, скользя от одной витрины к другой, остановился на лице Розали, замершей возле входа, что-то во мне дрогнуло и мучительно сжалось от отчаянного и внезапного желания защитить ее от того безысходного, смертельного и непонятного... ужаса, которым были протравлены ее черты, который кипел необъяснимыми слезами в ее застывших глазах, прикованных к тускло отблескивавшим за стеклом лезвиям причудливых и страшных глевий и трезубцев. Она ничего не ответила на все мои встревоженные вопросы, и когда мы быстро уходили из проклятого оружейного зала, я чувствовал, как она дрожит, дрожит будто в лихорадке, устало и испуганно прижимаясь ко мне и кусая нежные губы, чтобы удержать то ли плач, то ли слова объяснения. И вдруг, когда мы спускались по ступеням музея на вечернюю флорентийскую улицу, она спросила:

- Эта война... Почему... Почему ты не пошел добровольцем, Ройс?..

Я едва удержался от удивленного фырканья.

- С какой стати? Зачем?

Ее глаза негодующе расширились, как будто своим ответом я ее оскорбил.

- Зачем?! Но как ты...

- Это не моя война, Розали, и не в моем мире она происходит, а мотивации всех этих восторженных наивных мальчиков, мечтающих о шансе блеснуть своим благородством и смелостью, каким им видится война, у меня быть не может, потому что для подобного у меня слишком много здравомыслия. Я защищал бы свою страну, если бы возникла такая необходимость, но рисковать жизнью за страну чужую — нет. Не вижу в этом смысла.

- А того, что это мой мир и моя страна, для тебя не достаточно? - неожиданно резко воскликнула Розали, разгневанно и дерзко сверкнув глазами, и секунду спустя опустила взгляд и совсем иным тоном пробормотала: - Прости, прости, я сама не знаю что говорю, я...

На другой день я увидел, как она украдкой вытирает слезы, глядя на скульптуру умирающего святого Себастьяна. Мастерство скульптора было действительно поразительным — застывшая на полудвижении фигура, будто пойманная в последнюю секунду перед падением, беломраморное лицо искажено болью и странно светлой печалью, этой святой и безумной готовностью без страха принять свою гибель — но реакция Розали все равно очень меня удивила.

Но хуже всего было в галерее современной живописи, где она едва ли не полчаса рассматривала крошечный портрет маленького темноволосого мальчика, мечтательно улыбающегося с картины своим детским счастливым мыслям, и в ее взгляде вновь была та же невыразимая нежность и тоска, с какой она никогда не смотрела на меня...

Мы всегда стремимся к запретному и желаем недозволенного, как сказал старик Овидий. А Розали была для меня воплощением запретного, недозволенного... и совсем непонятного. Поэтому, наверное, я и оказался влюбленным в нее так безжалостно быстро и поэтому знал, что мне уже не вырваться из этого плена. Но я не мог не понимать ее и дальше.

Тем вечером, вернувшись из театра, странно подавленная Розали, сказавшись уставшей, сразу же ушла в свою комнату, а я, не находя себе места от необъяснимого волнения, перемерил шагами свою спальню, гостиную, веранду, кабинет и, наконец не выдержав, направился к ней.

Дверь была приоткрыта, и когда я вошел в комнату, Розали стояла спиной ко мне у открытого окна, опираясь руками о широкий подоконник. Лунный свет переливался на ее волосах, окрашивая их из мягкого золота в скованное льдом серебро, ажурная бисерная вышивка на ее синем платье поблескивала холодными искрами, и вся она была как наполненный ночным светом сапфир в серебряной оправе. Я подошел к ней и стал сзади.

- Сегодня там так красиво!.. – она любовалась флорентийскими крышами, залитыми лунным светом.

Я приобнял ее за талию, она положила голову мне на плечо.

- Как тебе сегодняшнее представление?

- Замечательно, — ее голос чуть потеплел на этом слове.

Я развернул ее к себе — хотелось видеть ее лицо, когда я задам ей так мучивший меня вопрос — но она вдруг оказалась так близко, что спросить я смог только одним способом... Она на секунду замерла, но потом закинула руки вокруг моей шеи и ответила мне — на поцелуй и на вопрос — неуверенно, с желанием и со страхом... Искреннее, чем любыми словами. Это было не «да», но и не «нет», и уже одно это казалось мне достаточным для счастья...

От нее пахло розами, амброй и еще чем-то пряным, непонятным и возбуждающим. Ее глаза казались непривычно темными, а на щеках выступил румянец, едва заметный в полумраке комнаты. Она была так красива, обольстительна и невинно-нежна одновременно. И вот теперь — наконец-то! - такая... моя. Я гладил ее по спине, чувствуя сквозь тонкую ткань расшитого бисером платья тепло ее тела. Она вздохнула и ближе прижалась ко мне. Я опустил руку ниже, Розали вздрогнула и запустила пальцы мне в волосы. Господи, как же я хотел верить — сейчас, когда я вновь терял голову от ее близости — что она любит только меня, что хотя бы сейчас забыла о том, что скрывалось за ее ужасом в оружейном зале, за страдающей нежностью перед портретом того ребенка, что думает только обо мне, но... Как бы хороша она ни была, я бы свою душу продал за то, чтобы она отдала мне свою — всю себя, а не только свое тело. И сейчас, когда она прижималась ко мне, теплая, нежная и чуть разомлевшая от вина, мне казалось, что я был к этому ближе всего. Но и ждать больше уже не мог. А кто смог бы на моем месте?..

Коснувшись ее шеи, обнаженной убранными в высокую вечернюю прическу волосами, я провел рукой по ее открытой вырезом лифа спине и ощутил ладонью ряд едва заметных застежек на ее платье. Розали подняла на меня глаза и, наверное, хотела сказать что-то, но я, не в состоянии ничего слушать, поцеловал ее, а она ответила... И мы продолжали этот безмолвный разговор, пока я расстегивал ее платье, и она прижималась ко мне, гладила мои плечи и совсем не спешила разорвать поцелуй. Но когда оно уже было готово упасть с ее плеч, Розали как будто опомнилась и, нервно дернувшись, вывернулась из моих рук. Она испуганно и зябко обхватила себя за обнаженные плечи и тихо и умоляюще прошептала:

- Ройс, не надо, пожалуйста...

Я с трудом сдержал разочарование, но почтительно отступил на шаг назад. Даже сейчас - нет, особенно сейчас - ей нельзя было не залюбоваться, но...

- Прости за мою несдержанность, - сказал я, развернулся на каблуках и вышел из комнаты.