Тихий, тянущий скрип осторожно открываемой оконной рамы... Вот черт, почему же так громко? Этот звук не породил в спящем доме никакого отклика, и я, поправив на плече лямку рюкзака, окинул долгим взглядом свою комнату, с которой после позавчерашнего скандала были сорваны все покровы, прячущие мою маленькую медицинскую тайну: ни разу не открытые учебники по праву неряшливой кучей свалены возле стола, загроможденного мятыми тетрадями, на исписанных моим неразборчивым почерком страницах которых кое-где виднелись алые пометки доктора Каллена, приборные стекла тускло поблескивали в выдвинутых ящиках, латинские словари сложены неровной стопкой возле кровати, а на одеяле — смятые листки официального оповещения с ало-черным гербом фонда Шеннона в углу. И узкие полосы двух телеграмм. «Не сомневался в твоей победе. Слышал про домашний арест. В военное время заключенным положена амнистия. Согласен на полевую практику вместо тюрьмы? К.К». «Поздравляю, поздравляю, поздравляю! Белла». Легкий порыв ночного ветра влетел в комнату сквозь распахнутое окно и тихо зашуршал бумажными листами о вышивку покрывала. Покачав головой, я хотел было сунуть этот компромат на оказавшегося фантастически рисковым для благородного интеллигента и кембриджского профессора Карлайла и совсем безобидную, но слишком мою для того, чтобы ее видели другие, телеграмму от Беллы, в карман, но настроение азартной и безбожно глупой геройски-партизанской эйфории заставило меня вместо этого быстро щелкнуть зажигалкой и бросить вспыхнувшие бумажки в окно. Мой план был настолько типичен в целом и настолько захватывающе нов для меня, что полностью заслуживал подобной театральной выходки.

Я рассеянно провел кончиками пальцев по столешнице. Господи, да ведь в лежащих на ней атласах, чертежах и химических таблицах вот уже полтора года заключалась вся моя жизнь... Мой взгляд задержался на книге Стивенсона, забытой Элис сегодня утром, когда я, пытаясь как угодно скрыть волнение и избавиться от необходимости говорить хоть с кем-то, попросил ее почитать мне. Стивенсон. Раньше ее не оторвать было от Джейн Остин и прочей романтической беллетристики; с чего вдруг это новое увлечение?.. Именно в эту секунду меня кольнула острая и грустная мысль о том, что я совсем ее не знаю. И не понимаю. И что куда хуже, не очень-то пытался понять и узнать, слишком поглощенный собственными проблемами. Где-то в уголке сознания промелькнула мысль, что я не видел Элис за ужином, вообще не видел с самого утра, когда она сказала, что пойдет прогуляться... Вернулась ли она домой? Хотя что за чушь, конечно же вернулась! А я с ней даже не попрощался...

Когда несколько часов назад я сосредоточенно и бездумно швырял в сумку одежду и торопливо пересчитывал имевшиеся у меня деньги, только начав воплощать в жизнь свой дикий план, я и не думал, что последний шаг этого плана будет сделать так сложно... Но времени на страдальческое прощание не было. Окинув напоследок быстрым взглядом то место, где прошли семнадцать лет моей жизни, я, еще раз прислушавшись и убедившись в том, что во всем крыле не сплю я один, осторожно забрался на подоконник, отыскал глазами намеченную еще утром лозу дикого винограда, крепко-накрепко вцепившегося своими усиками в растрескавшуюся кладку прямо под моим окном, и соскользнул на карниз, держась руками за фантазийную лепнину, витиеватой лентой украшавшую фасад.

Сам дом, словно торопясь избавиться от меня, помогал моему побегу: выбоины и выступающие камни оказывались всякий раз именно там, где нужны были, когда я, едва не падая, слепо шарил по стене в поисках опоры, а хлипкие на вид прутики винограда обрели прочность каната. И пару минут спустя, не успев даже толком испугаться, я уже стоял на земле в ночном саду, и вокруг меня беззаботно скользили золотые искры светлячков — точно праздничный салют в честь моего освобождения. Хулигански улыбнувшись, я вышел через арку густых жасминовых кустов на боковую дорожку сада и несколько минут спустя, с необыкновенной легкостью перебравшись через ограду — видимо, частота, с какой я лазал через нее в детстве, улизнув от надзора гувернеров и воспитателей, дала о себе знать — оказался... вне. Снаружи. Не там...

Странное, холодящее душу ощущение оторванности и неприкаянности пробрало меня до костей вместе с влажным ночным ветром, и на короткое мгновение я страстно пожалел о собственной безрассудной глупости, об этом бездумном побеге. Наверное, я поддался бы этому трусливому ощущению и все-таки вернулся бы - с позором и недостойным облегчением, но тут впереди на дороге загорелись фары чьего-то автомобиля, везущего запоздавшего владельца от железнодорожной станции домой, и я быстро отпрянул от ограды, чтобы не показаться нежданному встречному подозрительным.

Когда промелькнувшие мимо автомобильные огни растаяли где-то позади, я остановился и оглянулся. Окутанный темнотой красивый викторианский особняк, где я мирно жил своей викторианской жизнью, сильно отставшей от всего остального мира, но спокойной, понятной и уютной, дремал в крошечной лощине в тени густого кружева буковой рощи. Издалека доносился тихий-тихий гул бегущей воды быстрого Кеннета, темное небо разгоралось серебряными огоньками звезд. Было тепло, дорога впереди поблескивала серой лентой окаймлявшей ее травы, осыпанной слезками росы, и в самом воздухе, казалось, было разлито что-то кружащее голову, фантастическое, приключенческое, невольно заставлявшее расправить плечи, вдохнуть полной грудью, улыбнуться вроде бы будущему, но и прошлому... Наивным, бездумным и почти жалобным движением я поднял руку и неуверенно помахал на прощание застывшим темным контурам родного дома, а затем, устыдившись собственной слабости, резко отвернулся и быстро зашагал по пустынной дороге в сторону пригородной станции. Фосфоресцирующие стрелки на моих часах внятно велели поторапливаться — до последнего ночного поезда оставалось меньше часа.

Наверное, в том, что я получил официальное извещение о результатах экзамена на шеннонскую стипендию одновременно с повесткой в собственный день рождения, и был свой юмор, но я не мог оценить его по достоинству, сверля взглядом ряд бесценных фарфоровых безделушек на каминной полке и слушая, как по столовой бьющими по ушам и душе громовыми раскатами разносится голос отца:

- Как ты мог так поступить?! Все эти годы я доверял тебе, гордился тобой, твоими успехами, твоим упорством, трудолюбием, целеустремленностью, и вот теперь я узнаю — абсолютно, совершенно случайно! — что все это время ты лгал! Я стерпел бы открытый протест — пусть и бестолковый и эгоистичный протест избалованного ребенка, не понимающего, что для него хорошо и что плохо, но хнычущего и топающего ножками просто для того, чтобы все в очередной раз сделать по-своему! — стерпел бы грубость, наглость, неблагодарность — но не ложь, Эдвард! - его голос был настолько холодным, что в каждом его слове словно звенели разлетающиеся острыми осколками кусочки льда. - Я с самого начала знал, что то будущее, которое я предлагал тебе и которое для тебя выбрал, не привлекало тебя, но я понимал, что ты просто не можешь решить сейчас, что будет тебе нужно потом, не осознаешь своего призвания и жизненной цели, как не осознает в твоем возрасте никто, и поэтому принял это решение за тебя, выбрал путь, способный привести тебя к достойному тебя будущему! Пусть даже ты никогда не желал повторить мою карьеру, по крайней мере профессия юриста обеспечила бы тебе положение и доход, а уж дальше ты сам решил бы, чего действительно хочешь, и реализовал бы любое свое желание. Да, я готов признать, что повторил ошибку большинства родителей и, пытаясь дать тебе то, что считаю лучшим, не подумал, что это может и не быть лучшим для тебя, но... Целый год — год! — ты изображал благонамеренную овечку, безупречного почтительного сына, а на деле лицемерил и обманывал, корчил из себя эдакого героя-бунтовщика, бесстрашного партизана, дерзающего выбирать свой путь вопреки приказам злобного тирана-папеньки!

- Я не...

- Не смей перебивать меня! - в голосе отца прозвучал раскат такой смертельной ярости, что на мгновение мне стало... страшно. - Если бы ты сказал прямо о своих медицинских увлечениях и объяснил бы, что это твое призвание, я не стал бы возражать. Но ты струсил и предпочел врать.

- Ты никогда не позволил бы мне пойти на врача, и ты отлично знаешь это! - я прекрасно понимал, что лучше молчать, но слово «врать» будто переломило во мне какой-то барьер, пересилило элементарный инстинкт самосохранения, и злые, почти грубые фразы невольно рвались из горла почти против моей воли. - Раз ты так ненавидишь ложь, так признайся хотя бы сейчас, что нет тебе никакого дела до моего будущего — тебе важно только сохранить престиж в глазах своих высокопоставленных приятелей, а я тебе нужен разве что для того, чтобы хвалиться перед ними моими успехами!

- Эдвард!.. - голос мамы прозвучал чуть ли не на октаву выше обычного, но я не обратил на ее восклицание никакого внимания: все последние месяцы копившиеся во мне раздражение и глухая обида наконец нашли выход, и, вспоминая ночные бдения над запрещенными учебниками, тайные вылазки к доктору Каллену за объяснениями и домашними заданиями, химические опыты на чердаке и свою раскалывающуюся после хронического недосыпа голову, я едва сдерживал желание швырнуть о стену вазу с фруктами, сдернуть со стола скатерть — чтобы фарфор и хрусталь с жалобным звоном разлетелись колючей тучей осколков, разбить окно или зеркала, выпустить душившую меня ярость как угодно, дать, наконец, себе волю после стольких дней сплошного сдержанного и сухого притворства, и, чувствуя, как мне не хватает воздуха и с каким трудом выговариваются слова, готов был плюнуть на пол и разразиться площадной бранью. С яростной, мрачной радостью я подумал, что мне все равно, чем кончится этот разговор — да пусть отец хоть из дома меня выгоняет, вычеркивает из завещания, проклинает и говорит, что я ему больше не сын! Впервые в жизни я не думал о последствиях, не думал абсолютно ни о чем и просто получал злобное, но несомненное удовольствие от происходящего.

- Не смей повышать на меня голос, - процедил отец и с видом следователя, предъявляющего присяжным решающую улику, помахал в воздухе смятой повесткой. - Я еще мог бы понять твою страсть к медицине, мог бы даже допустить, что тебе просто не хватило смелости заявить о ней прямо и играть по-честному, но вот этого, — он ударил ладонью по казенной бумаге, — я понять не могу! Ты потратил год своей жизни и сотню тысяч фунтов моих денег на свою якобы важную цель и достиг ее, - он кивнул на лежащий на столе шеннонский конверт, выдавший этим утром мою тайну, - и при этом с наплевательским, тупым эгоизмом в момент отказываешься от этой цели ради чего-то другого. Ради геройства, ради лживой славы, ради каких-то наивных фантазий, ради...

- Это моя страна! - мой голос сорвался на крик. - Так это патриотизм для тебя — тупой эгоизм? Желание защитить свой собственный дом, своих родных — это наивная фантазия?

- Хватит, Эдвард! Так говорили миллионы до тебя и миллионы скажут позже, но сути это не меняет! Ты не знаешь, ты понятия не имеешь, о чем говоришь, и теперь из сопливого нахальства и непомерной избалованности требуешь позволить тебе ввязаться в новую игру просто потому, что тебе этого хочется, что тебе это кажется интересным, а что в этой игре тебя могут превратить в кровавый фарш, тебя не волнует, об этом ты даже не думаешь, потому что еще не научился думать ни о чем, кроме своих секундных прихотей — потому что не дорос ни до чего другого! И все твои разглагольствования о желании самому принимать решения, строить собственную жизнь без оглядки на меня и без моей помощи — это только красивые и наглые слова! Произносить речи — это все, что ты умеешь. Но этого маловато для таких серьезных, зрелых целей, которыми ты здесь бравировал. Когда сможешь сказать мне хоть что-нибудь кроме «я хочу!» — вот тогда и поговорим!

- Я совершеннолетний, - прошипел я. - Могу делать что хочу. И твоего позволения спрашивать не стану!

- До тех пор, пока ты живешь под моей крышей, будешь делать то, что я скажу, - внезапно обретя все свое обычное хладнокровие, произнес отец и прежде, чем я успел разразиться еще одной злобной отповедью, добавил: - И ты не покинешь пределы этого дома до конца лета. Разговор окончен.

Разве этой фразой он оставил мне какой угодно иной выход, кроме того, что вел поздней ночью через окно моей комнаты и ограду сада на темную дорогу, к железнодорожным путям и оттуда — в Лондон, где на рассвете, у Чаринг-Кросса, меня будет ждать доктор Каллен, уж не знаю из каких соображений решивший помочь мне, предав этим двадцатилетнюю дружбу с моим отцом?

На поезд я едва не опоздал, и не успев даже купить билет, всю дорогу просидел как на иголках, ожидая контролера, но мне повезло, и два часа спустя, так и не пойманный на своей «заячьей» езде, я соскочил с подножки на едва освещенную тусклым фонарем платформу Бата.

Дом констебля Свона был мне отлично известен — несколько раз я провожал до него Беллу после наших прогулок — и через полчаса я уже стоял у невысокой резной ограды, за которой бархатными складками расстилалось покрывало мягчайшего газона, пестревшее кое-где белыми звездочками маргариток.

Темные окна тускло отблескивали стеклами в лунных лучах, но одно из них, в выходящем в сад флигеле, горело приглушенным розово-золотым сиянием, точно одинокий светлячок. Окно Беллы.
Не знаю, на что я рассчитывал, когда вместо того, чтобы сразу отправиться в Лондон, решил помчаться в Бат, где время позволяло мне задержаться всего на час, если я хотел успеть до семи оказаться на Чаринг-Кроссе. Видимо, это все был тот ночной ветер, врывавшийся в душу на пустынной дороге возле моего бывшего дома, и магия фей из Кенсингтонских садов...

Легко перемахнув через ограду и благословив небеса за то, что мистер Свон не держит собак, я нырнул в тень пышных сиреневых кустов, под прикрытием которых подошел к самой стене маленького флигеля и остановился под окном, сквозь приоткрытые ставни которого на траву падали мягкие лучики света. Конечно же, я заранее не думал о том, что стал бы делать, если бы судьба оказалась ко мне не настолько благосклонна и Белла бы сейчас мирно спала, закрыв окно и погасив свет. Наверное, удовольствовался бы тем, что весь отпущенный мне час смотрел бы на этот дом, зная, что она где-то там, внутри... И наверное, это тоже было бы приятно. Но мне повезло гораздо больше, и этим везением нужно было воспользоваться.

Искренне надеясь, что все остальные обитатели дома крепко спят, я шагнул из своего укрытия в золотое пятно света под окном и тихо окликнул Беллу по имени. Собственный голос в этой особой, ночной тишине показался мне чудовищно громким, и я испуганно прислушался, готовый вот-вот увидеть, как свет вспыхивает и в других окнах, но ничего не произошло. Из комнаты Беллы не донеслось ни звука, только с тихим-тихим шелестом билась крыльями о полупрозрачную штору маленькая ночная бабочка, пытаясь добраться до горевшего внутри огонька.

- Белла! - снова позвал я, на этот раз чуть громче.

Просвечивающая золотом портьера медленно отодвинулась, отстраненная тонкой, изящной рукой, и в светящемся прямоугольнике окна показалась Белла — контрастный черно-охристый силуэт, совсем как на той картинке в моей тетради, что я с непонятным упорством рисовал тогда в вечернем хайвудском саду. С накинутой на плечи воздушной белой шалью, окутанная пушистым облаком распущенных, растрепавшихся после сна волос, удивленная и счастливая — бедняга Шекспир, не с той он писал свою Джульетту...

- Эдвард? Но что... Как ты здесь оказался? - тихонько спросила она.

- Пришел попрощаться, - откликнулся я, жадно глядя на нее и как сомнамбула делая шаг вперед, а потом еще и еще один — мне казалось, что я пошел бы прямо по стене, чтобы оказаться к ней поближе.

- Но... Что это значит? - испуганно и слишком уж громко вскрикнула Белла и тут же зажала себе рот ладонью, а затем вдруг бессильно уронила руку и жалобно пробормотала: - Ой нет, только не...

- Отец запретил мне поступать на медицинский, и если бы я остался, пришлось бы сдаться и идти на юриспруденцию... - когда я озвучил это, то, наверное, впервые понял, насколько глуп этот аргумент в попытках оправдать им риск быть убитым. - Доктор Каллен организовал мне побег из этого замка Иф. Его направляют в Бельгию, во Фландрию, и он согласился взять меня с собой ассистентом, и... Белла! - но она уже отвернулась и мгновенно исчезла в соей комнате.

Пораженный и обиженный, я непонимающе смотрел на покинутое Беллой сияющее пространство за открытым окном, пытаясь хоть как-то понять ее поступок, но тут позади меня раздались быстрые шаги и, обернувшись, я увидел ее, легким белым призраком идущую ко мне через сад. В ее темных глазах влажно мерцали лунные отблески, как на поверхности реки.

- Но ты же победил, у тебя же есть стипендия, разве этого не... - взволнованно затараторила она, но я упорно качал головой, отрицая все ее предположения, пока она не замолчала, недоуменно глядя на меня и нервно теребя украшающие ее шаль кисточки.

- Я отказался.

Ее и без того огромные глаза расширились еще больше.

- Что?..

- Отказался от стипендии, - это было самое бредовое мое решение за всю жизнь, но ни о чем и никогда я не говорил с такой всепоглощающей, слегка безумной радостью. - В твою пользу.

- Чт... - ее голос пресекся, и она безвольно перевела взгляд на шеннонский конверт, который я протягивал ей.

- Это ответ из фонда. Они согласны. Стипендия твоя.

Она снова подняла глаза на меня, но ничего не ответила, и в ночной тишине я услышал, как сбилось ее учащенное дыхание. И почувствовал, что мне и самому становится труднее дышать — одну из двух целей, лелея которые, я и пришел, я выполнил. Осталась вторая.

- Белла... - всего пять букв, а как тяжело их выговорить!.. - Я... Наверное, это покажется странным, и... дерзким, ведь мы не так давно знакомы, но... - ну же, еще десять букв, всего десять! - Я...

И тут в широком французском окне на нижнем этаже флигеля, прямо напротив нас, загорелся свет. Полыхни под нашими ногами адское пламя — мы и то так не испугались бы! По светлому фону гардин скользнул темный силуэт, и секунду спустя на крыльце раздался звук тяжелых, быстрых шагов.

Разумеется, мистер Свон скорее бы застрелил меня, чем дал мне еще секунду на то, чтобы признаться его дочери в любви, но я, наплевав на это, набрал в грудь побольше воздуха, чтобы выдохнуть, наконец, эти переполнявшие меня три слова... И тут Белла, неожиданно улыбнувшись, порывисто обняла меня за шею, так что от резкого движения тонкая шаль соскользнула, обнажив ее открытое сползшим рукавом рубашки жемчужно-белое плечо, легонько коснулась губами моих губ, и аромат яблок в ее дыхании закружил мне голову...

- Я знаю, - прошептала она мне на ухо и легкой белой бабочкой метнулась к дверям.

- У меня разболелась голова, папа, - услышал я ее голос, быстро отступая в спасительную тень. - Я просто вышла подышать воздухом, все в порядке...

Она знает. И я тоже знаю. А больше мне ничего и не нужно.