Погода в этот день была слишком неприятной даже для Лондона. Дождя, на удивление, не было, но предчувствие его словно висело в воздухе и заранее отравляло настроение. Эммет посмотрел на небо и болезненно поморщился. Голова после вчерашнего празднования раскалывалась на мелкие кусочки, и мысль о том, что его бывшим сокурсникам, а теперь почетным, счастливым и наконец-то свободным выпускникам Эксетерского колледжа Оксфордского университета, сейчас наверняка не лучше, вопреки законам подлой человеческой природы, настроение ему не поднимала.

Хотя день и был рабочим, на улицах все равно было полно людей. По Оксфорд-стрит, куда он забрел совершенно случайно в поисках хоть кусочка солнца и из простого желания идти, отвлекаясь на монотонный ритм собственных шагов от пульсирующей в висках боли, прогуливались влюбленные парочки и стайки юных девиц. Они рассматривали витрины, смеялись и болтали. И все, абсолютно все были одеты в разные оттенки серого. На секунду Эммету даже показалось, что это у него что-то со зрением, или он медленно но верно становится призраком после стольких недель треклятой физики и переходит в какой-нибудь мир теней — вроде того, о чем была та потрясающая зарисовка Джона.

Серое небо, серый город, серые люди, серое состояние...

Впереди мелькнуло что-то яркое, цветное, зацепившее его взгляд, словно магнит — потерянную булавку. Вишневая шляпа. Сине-белые полосы на строгом костюме. Серебряные вспышки блестящих пуговиц на манжете рукава, на тонком запястье, закрытом белоснежной перчаткой. Легкая походка, словно под ногами у нее не лондонская мостовая, а розовые предрассветные облака. Жемчужное ожерелье и жемчужная улыбка. Смех. Долгий взгляд блестящих глаз из-под широких полей шляпы и россыпь радужных отблесков на щеке от бриллиантовой сережки, когда она, весело смеясь, откидывает назад голову, и во взгляде ее спутника, скользящем по ее шее и губам, - восхищение и собственническая гордость.

Розали.

И ее спутник - какой-то незнакомый молодой человек, такой же призрачный и бесцветный, как и все вокруг.

Ее рука на его локте — белое на черном. Ее голова склоняется к его плечу, солнечное золото ее волос возле его щеки.

Как же болит...

Он шутит. Она смеется. Он улыбается. Она улыбается в ответ. Блестящие стекла роскошных витрин отражают в своем зазеркалье их разделенную радость.

Не успевшая высохнуть со вчерашнего вечера лужа преграждает им дорогу, и он легко подхватывает ее за талию и переносит через эту преграду, и она заливисто смеется и кокетливым движением заслоняет глаза от вдруг выбравшегося из-под одеяла облаков солнца.

Раньше ее смех был только его прерогативой... Какой бред — ревновать смех...

Ее сине-белая юбка морскими волнами колышется на сильном ветру, когда он опускает ее на землю. Его руки вокруг ее талии, ее пальцы на его плечах. Улыбка. Улыбка в ответ. Быстрый поцелуй — ведь они думают, что на них никто не смотрит.

Красивая витрина, французские строки на полированном стекле, за которым — ряды изящных сумок, шляпных коробок и чемоданов.

Она куда-то уезжает?..

Розали снимает перчатки, ее кавалер открывает перед ней дверь... Проходя мимо него, девушка провела кончиками пальцев по его плечу, и Эммет, стоявший почти напротив напротив них, заметил как на ее пальце яркой искрой сверкнуло кольцо.

Кольцо. На безымянном пальце левой руки.

До чего все просто. И откуда же эта боль, сводящая плечи и спину, что же так болит?

Помолвлена.

Тяжелая дверь бутика медленно закрылась за спинами вошедших, и только тогда он понял, что болят так стиснутые до судорожной дрожи кулаки.

Все стало ясно, слишком ясно. И почему на его письма больше не было ответа, и почему в глазах ее спутника читалась эта уверенная, властная гордость...

О, как, как, как он мог так ошибаться? Видеть, понимать и думать настолько неверно? Ноющая боль распространилась от стиснутых пальцев куда-то внутрь, расползлась по всему телу, как парализующий яд. Какое, в конце концов, право он имеет возмущаться? Она никогда не позволяла ему думать о чем-то большем, чем приятная дружба, а уж что он все-таки думал — так это только его проблема и его вина. Перед глазами все стояла эта похожая на парижскую открытку картина: сине-бело-алый силуэт счастливой красавицы в объятиях безукоризненного черно-белого кавалера. Оба идеальные, безупречные. Друг для друга и созданные. Раньше это никогда не приходило ему в голову, и теперь он впервые, со всей унижающей, злобной очевидностью понял, насколько же сам он ей не пара. Слишком она сложная и слишком уж он прост. Ей нужен был принц, а не бродяга. И она его получила.

И жили они долго и счастливо, как и положено.

Но, черт возьми, до чего же... обидно, больно, горько? Не было слова, способного это описать, как не было выхода для этого мучительного яда эмоций. Розали... На нее он злиться не мог. Она поступала так, как должна была, как хотела, как считала верным. Ее счастливый принц... Ему просто повезло чуточку больше. Повезло быть тем, кем он был — просто-напросто достойным ее. И проклинать, злиться и ненавидеть Эммет мог только самого себя. За то, что не успел сказать ей, не успел сделать... Да что теперь!..

Он еще несколько секунд стоял посреди улицы, потом развернулся и отправился обратно, к Ковент-Гарденс, где его однокурсники наверняка все еще продолжали праздновать.

Эммет толкнул тяжелую дверь и оказался в темном, насквозь прокуренном баре. Было еще сравнительно рано, но там уже начинали собираться посетители. А в дальнем углу помещения все еще пьянствовала сильно поредевшая группа студентов. Заметив его, кто-то воскликнул:

- А, Эм! Ты с полпути решил к нам вернуться!..

Он кивнул, изобразил подобие улыбки и уселся на заботливо пододвинутый стул. Перед ним сразу появился стакан виски со льдом.

- Раз уж ты только пришел, значит, пей до дна, как опоздавший! – настаивал тот же сильно пьяный и излишне бодрый голос.

Эммет криво усмехнулся и выпил стакан залпом. Спиртное, наложившись на вчерашнее, тут же ударило в голову: на несколько секунд все звуки потеряли четкость, как будто он нырнул в глицерин, и перед глазами все поплыло. Все чувства тоже притупились, и еще где-то с час он еще дежурно посмеивался над пьяными шуточками товарищей по колледжу. Но затем, когда виски, уничтожив способность связно мыслить и твердо стоять на ногах, растворил заодно и последние душевные барьеры, чувства нахлынули с новой силой. Он отсел от друзей и заказал себе еще выпить. Майк, еще, на удивление, вполне твердо держащийся на ногах, подошел к нему и, хлопнув по плечу, поинтересовался:

- Ты чего такой мрачный, дружище?

- Ничего.

- Да ладно, для похмелья еще рано, а ты выглядишь так, будто лимон целиком проглотил!

- Да какая разница!..

- Большая! Я тебе друг или кто?!

- Ты мне в стельку пьяный друг...

- Это не имеет значения... Давай, колись!

Последним, что Эммет помнил, был звук собственного голоса, доносящегося до него словно сквозь толщу воды, говорящего что-то бессвязное и ужасное, какая-то горячая вода на руках, заслоняющих болящие от света глаза, и тонущее в гулком шуме вокруг утешительное бормотание Майка. А все, что было дальше, сгинуло в тумане.

Бог знает сколько времени спустя, в момент какой-то случайной вспышки сознания, он расслышал среди возбужденных восклицаний товарищей что-то о каком-то убийстве, несколько раз повторившееся слово «Сербия», что-то о призывных пунктах и о том, что нужно подождать до утра...А потом все снова кануло во мрак.

Виски и джин одурманили его счастливым беспамятством быстро и надолго — в дыму бессмысленного пьяного угара он и не заметил, как пролетели его короткие лондонские каникулы и пришла пора возвращаться домой. И решать, что делать дальше. Как жить. Как и миллионы и миллионы студентов до него, Эммет понял до конца всю прелесть своей размеренно-бурной университетской жизни только тогда, когда она закончилась, забрав с собой вместе с оптической физикой, толстенными техническими словарями и проектными эссе в полсотни страниц и законное право на беззаботность, на бездумное сиюминутное счастье, на безответственность... И его пробуждение от сна свободной и беспечной юности в сени оксфордских шпилей к реальной, ответственной и жесткой жизни было в точности таким же, как и его мучительное пробуждение тем утром, в начале июля, на неразобранной постели в своей студенческой квартирке в Хэдингтоне, с разбивающей голову на куски болью, с пересохшим, точно после бега через пустыню, горлом, с мерзкой слабостью во всем теле и с готовностью хоть самого дьявола расцеловать в обе щеки, принеси ему тот стакан воды.

Но стакан этот ему принести было некому.

Газеты вот уже бог знает сколько гудели о Сараевском убийстве, об этом первом грозовом раскате, предваряющим неумолимо приближающуюся бурю, но когда Эммет, немного придя в себя, бездумно развернул валявшийся подле кровати старый номер «Таймс» и узнал, наконец, о том, что не давало спать спокойно десяткам политиков, да и сотням простых обывателей по всей Европе, его это не затронуло совершенно. До тех пор, пока он, безуспешно пытаясь вспомнить, какой сегодня день и как вообще он оказался дома, не заметил белый уголок какой-то официального вида бумаги, выглядывавшей из кармана его куртки. Бездумно развернув ее, он удивленно пробежал глазами по четким типографским строчкам: «Девятнадцатого явиться в часть для обучения». И засмеялся.

Призывной пункт, а затем - короткий визит домой, в Стерлинг, где и дядя с тетей, и кузина Дженни заявили, что это совершенно недостойно взрослого человека и крайне безответственно с его стороны — радостно надеяться, что война избавит его от необходимости думать о будущем. «Старина Аксвит никогда не позволит случиться такой глупости!», как решительно заявил дядя, фанатичный либерал и страстный поклонник действующего премьера. А Эммет, в пику родственничкам считавший себя убежденным лейбористом, а на деле интересовавшийся политикой еще меньше, чем научными работами Юнга и Френеля, мысленно умолял «старину
Аксвита» позволить-таки совершиться этой «глупости».

Разумеется, даже его неубиваемая надежда не была настолько безумной, чтобы позволить ему ждать от Розали письма. Что, впрочем, не мешало ему мучиться от растравляющей душу обиженной злости. Неужели после всего, что было, он не заслужил даже пары строк, расставивших бы все по местам, спасших бы его от убийственной необходимости увидеть все собственными глазами там, в Лондоне? После всего, что было... А что, собственно, было-то? Сам того не желая, почти каждый вечер он вспоминал золотистый полумрак библиотеки и их «мгновенную почту», то, как она смеялась тогда, придерживая рукой шляпу, глядя на сиреневую шелковую струйку своего шарфа, уносимого к нему ветром, ее бело-золотой силуэт на трибуне Туикнема, окутывающий ее юный и свежий аромат и мягкое тепло ее губ на его щеке... «Вы просто трусите, Эммет!». Ее письма — какими же поразительно личными они были, несмотря на то, что она всего лишь описывала, как прекрасно цветут в этом году деревья и как она восхищена «Собственником» Голсуорси... Вспоминая все это, он по-прежнему не мог поверить, что все кончено. Просто не мог. И когда утром восемнадцатого числа вместе с очередной кипой газет почтальон вручил ему телеграмму из Кента, он не поверил своим глазам.

«Будьте вечером у моста в Хэдингтон-Хилл парке. Я должна с вами поговорить. Прошу. Розали».

Как у нее все просто. «Должна поговорить»... На мгновение в нем дрогнул какой-то едва тлеющий огонек не то надежды, не то мольбы, не то обожания —и, оставив где-то на сердце очередной ожог, угас. Нет смысла в разговорах. Нет смысла в том, что травить себе душу этой встречей. Достаточно уже безрассудного бега за девушкой-мечтой.

Хватит. Все, хватит.