- Просто бесподобно, мисс!

- Ах, вы такая миленькая и стройная! Ну то есть вы, конечно, всегда такая, но сейчас…
- А эта ленточка на талии – цвет в точности как у твоих губ, дорогая! Вы отлично поработали, мадам Жоли.

- О, ну что вы, ваше превосходительство, такая красавица, как ваша племянница, выглядела бы чудесно в любом наряде.

- Неповторимо! Ну и счастливчик твой Ройс! Не боишься, что он, едва увидев тебя у алтаря, потеряет сознание от счастья?

В большом овальном зеркале в золоченой раме я видела, как смеется, улыбается и благодарит за комплименты тетушку, модистку и подруг прелестная светловолосая девушка в нежном облаке белого, как лебединые перья, платья, окутывавшего руки полупрозрачной пеной кружев, охватывавшего неправдоподобно тонкую талию нежно-розовой лентой и невесомыми волнами мягко мерцающих атласных складок сбегавшего по ногам и растекавшимся вокруг расшитым золотыми нитями шлейфом. Прекрасное и незнакомое зрелище. Одновременно восхищающее и оставляющее совершенно равнодушной – точно увиденное во сне, где мы всегда до конца понимаем, что все увиденное нами - не правда, не реальность.

- Я думаю, вот здесь стоит сделать чуточку уже, а рукава оставить длинными, так гораздо изящнее, - заговорила тетя, обойдя вокруг меня и поманив к себе модистку. – Я видела в недавнем «Journal des demoiselles», что рукава почти до основания пальцев снова входят в моду, и мне кажется…

Они жарко заспорили о длине рукавов, а я даже не слушала, продолжая безмолвно смотреть на свое отражение и по-прежнему не ощущая, что это действительно я. Где-то внутри меня все сжималось от страха и холода всякий раз, когда я пыталась заставить себя ощутить до конца, что это и в самом деле я, что это я безвольно подчинилась отцу, потребовавшему немедленно вернуться из Хайвуда домой, без малейшего сопротивления согласилась назвать, наконец, дату свадьбы и, не понимая даже, какое за окном время года, безропотно дала согласие выйти замуж за Ройса в самом начале нового года, и только следующим утром, прочитав в газетах о небывалых снегопадах на севере страны, поняла, насколько же это скоро… Для меня время текло в какой-то иной плоскости, параллельно тому, что называли временем остальные: сегодня, когда я изо всех сил пыталась казаться веселой и счастливой, примеряя почти готовый подвенечный наряд в доме подысканной взыскательной тетушкой швеи, для самой тетушки и для швеи, для моей горничной и моих подружек было второе декабря. Для меня же – шестьдесят третье октября. Мой безумный календарь начинал свой отсчет с того дня, как я впервые в жизни призналась в любви, с того дня, как я начала ждать ответа… Обычно ведь ждать отклика на такое приходится лишь несколько секунд, замирая от страха и с нетерпением, опасением и мольбой глядя в глаза тому, кто только что услышал эти слова… Даже я – самая жестокосердная девушка во всей Британии, как однажды назвал меня доведенный до отчаяния моим кокетством Джейк, не мучила своих поклонников дольше нескольких минут. А сама же я ждала час за часом, день за днем… И не получала никакого ответа.

Я не знала, что может означать это жуткое молчание, тянущееся так долго, что временами, особенно по ночам, когда мне наконец-то можно было хотя бы на несколько часов прекратить бесконечное притворство, на меня накатывали волны такой дикой, исступленной паники и непонимающего ужаса, что я готова была в этой безумной одержимости швырять в камин Библию и иконы, проклинать и Бога со всеми его ангелами, и Рай, и весь свет, и в голос призывать дьявола, обещать ему душу за то, чтобы сейчас же, немедленно услышать ответ хоть от него самого, если не от Эммета: нужна я ему, единственному нужному мне человеку во всей моей бездумной жизни, или нет. Затем вспышка этого изматывающего сумасшествия проходила, забирая все мои силы, и с наступлением рассвета я снова оказывалась погруженной в апатичное, тупое ожидание. Не будь я помолвлена, не кружи меня этот вихрь предпраздничных хлопот и должных быть радостными обязанностей, я бы так и сидела днями напролет у окна гостиной, не двигаясь и даже не моргая, в ожидании почты, каждый раз не приносившей мне ни единого слова…

Но это было невозможно, и вот я, пребывая в этом непроницаемом коконе ожидающего отчаяния, вместе с Ройсом просматривала длиннющие списки гостей и спрашивала у него, кто такая Изабелла Свон и почему она в списке приглашенных, внезапно подумав, что ответа нет так долго, потому что мое письмо просто затерялось на почте и никогда не дойдет до адресата, или умоляла модистку сделать лиф едва застегнутого платья посвободнее, потому что внезапно оказывалась не в состоянии вдохнуть, когда не успевала вовремя отогнать от себя мысль о том, что смерть – самая верная причина для такого молчания… Я отвечала невпопад, не слышала, когда ко мне обращались, не узнавала знакомых на улицах, не могла есть, не могла спать – могла только бесконечно прокручивать в голове короткий и ужасный список причин, способных объяснить то, что прошло уже больше месяца, а от него не было писем, в то время как Белла получила от своего Эдварда уже три. А Элис… Она ведь тоже сначала перестала получать письма – а потом пришла та короткая, пахнущая порохом и кровью записка. И все кончилось. Безвозвратно.

Я изо всех сил гнала от себя такие мысли, предпочитала думать, что он просто не получил то мое письмо, и каждый день писала новые, не осмеливалась отправлять их, а когда их скапливалось в моем столе едва ли не десяток, отправляла всем скопом, но так и не получила ответа ни на одно.

Это не могло так продолжаться, я чувствовала, что просто умру рано или поздно либо от самого этого ожидания, либо от новостей, которые может однажды принести мне почта, но ожидание давало хоть какую-то надежду, и теперь я каждое утро едва удерживалась от того, чтобы не начать в голос молиться или не сбежать из-за стола, когда в столовую входил лакей с подносом, на котором лежали доставленные только что письма, каждое из которых могло уничтожить это ожидание, а вместе с ним и меня. Теперь меня больше не занимали попытки понять, чего же я хочу, мне не приходилось заставлять себя делать выбор и что-то решать: я с небывалой, почти пугающей четкостью отвечала на любой заданный себе вопрос и понимала, что и почему я делаю, но… Эти ответы меня не трогали. Мне было все равно - снова как во сне. Не важно, что ты в нем делаешь, как поступаешь, о чем думаешь и какие пути выбираешь – ведь когда ты проснешься, все это будет иметь не больше значения, чем детская игра в куклы. Я ждала письма, как дребезжащего звука будильника сквозь липкий кошмар моей засахаренной, розовой, отравленной жизни, но все никак не просыпалась.

Да, я знала, что не люблю своего жениха, что стану клятвопреступницей в тот же миг, как поклянусь у церковного алтаря любить его вечно, и что не сделаю его счастливым, а только заставлю страдать, но не могла заставить себя сказать ему об этом. Что мне за дело до того, какой жестокой, мерзкой, лживой дрянью я буду в сновидении? И время шло, а я молчала, всеми силами избегая того, что заставило бы меня мучиться в этом сне еще больше. Пусть Ройс будет счастлив, ни о чем не зная, а потом я проснусь – и окажется, что мы с ним даже не знакомы… Иногда мое умопомрачение доходило до того, что я начинала гадать, в какой же момент своей жизни проснусь, в каком месте мои шаги по времени пересекли границу сна и яви? Когда я умирала от отчаяния и одиночества, вернувшись домой после прощальной встречи в Хэдингтон-Хилл-парке? Или когда всю ночь выдумывала наряд для поездки на ту его игру? Или еще раньше, когда засыпала в холодной спальне Хайвудского пансиона, загипнотизированная медленно сжимавшимся вокруг этого места кольцом необъяснимого суеверного страха, и только собиралась отправится в Оксфорд на поиски рационального объяснения всему происходящему?

Ох нет, ведь тогда и он тоже всего лишь снился мне…

- …повезло, что ваш жених не из Европы: моя племянница, бедняжка, как на грех влюбилась в какого-то французского офицерика перед самой войной, и вот теперь все ночами слезы льет и списки убитых в газетах просматривает, а потом мы ее еле в чувство приводим! – невнятно бормотала модистка сквозь зажатые в губах булавки, подкалывая чуть длинноватый подол моего платья, и когда смысл ее слов дошел до моего занятого собственными мыслями сознания, я покачнулась и едва не упала с невысокого табурета, на котором стояла, чтобы портнихе было удобнее.

- А разве газеты, - услышала я свой ломкий голос, - публикуют такие списки?..

Мадам Жоли с мягким укором посмотрела на меня и недоверчиво рассмеялась.

- Вы, видимо, барышня современная, газет не признаете за недостаток оригинальности? Конечно публикуют – как же еще бедняжкам вроде моей Селины узнать, есть еще кого ждать, или пора уже нового суженного подыскивать? – она снова беззаботно усмехнулась и велела мне выпрямить плечи, чтобы измерить длину рукава, а я невольно схватилась рукой за край трюмо, чтобы удержать равновесие.

Я не читала английских газет с самой смерти матери, возненавидев черно-белые, тошнотворно шуршащие газетные листки за то, что они не давали мне забыть случившийся в моей жизни кошмар, а только смаковали с циничной жестокостью злобных упырей то, что мучило и убивало меня и множество других таких же несчастных, за то, что превращали наши слезы в свои деньги. И я не знала даже, что каждый день имела шанс подтвердить или опровергнуть самую жуткую свою догадку, услышать долгожданный звук своего будильника, пусть даже он и стал бы для меня похоронным звоном. И теперь я чувствовала, что не выдержу такого смертельного искушения…

- Да вы, милочка, совсем побледнели! Загоняли вас со всеми этими предсвадебными делами, а тут еще я ерунду всякую болтаю, - захлопотала вокруг меня мадам Жоли. – Посидите, отдохните. Давайте-ка я заварю вам чаю! Чай всегда так подкрепляет дух!..

Следующим утром, сидя за столом перед чашкой этого целительного напитка и не осмеливаясь поднести ее к губам, чтобы не выдать отцу, как дрожат мои руки, чувствуя себя непереносимо реальной и живой, я ожидала утреннюю почту, с которой должны были прийти и газеты, мой приговор или мое спасение…

Непонятно зачем соблюдя хоть какие-то правила приличия, я подождала несколько мучительно-длинных минут, прежде чем попросить у отца:

- Ты не позволишь мне посмотреть твою газету?

- Сегодня совершенно ничего интересного, - немного удивленно пожал плечами отец, все же протягивая мне газету.

Я судорожно принялась листать огромные и такие неудобные листы, чуть не разрывая их в страшном, нервном нетерпении. Ну где же, где эти списки?! Или их публикуют в другой газете? Или модистка просто зачем-то солгала мне?... Я была готова изорвать в клочья ни в чем не повинную бумагу, когда, наконец, наткнулась на длинный список… Фамилия, имя, год рождения, дата смерти. Слишком мало, чтобы узнать, что именно случилось с твоим отцом, братом, возлюбленным… И гораздо больше, чем хотелось бы знать. Я быстро скользила взглядом по строчкам, одновременно стремясь прочесть весь список и до смертельного ужаса боясь дойти до нужной мне буквы. «М»… Как много фамилий! Мейн, Мейкон, Мейсон, Мэттьюс, МакБейн, МакКарти… Сердце заколотилось где-то в горле, и я зажмурилась что было сил, не желая это видеть. Всей душой веря, что, когда открою глаза, этой фамилии не будет в списке. Или я просижу так вечно, и никогда не узнаю, что она там есть… Но глаза все же пришлось открыть. Я провела пальцем по строчке: МакКарти, Джон Уильям.

- Розали, что случилось? – услышала я голос отца и увидела, как по белоснежной скатерти растекается охристая лужа пролитого чая – я не глядя уронила газету на стол опрокинула ей свою чайную чашку.

С тех пор каждое утро я, высидев превратившийся в каторгу завтрак, дожидалась, пока отец отложит газету и отвлечется на какое-нибудь занятие, жадно хватала эти ненавистные и спасительные листы и, унеся их в свою комнату, выполняла свой ритуал и прочитывала очередной похоронный список, позволявший мне еще целые сутки быть счастливой от мысли, что он жив… Но это счастье длилось не долго.

В тот день – семьдесят первого октября – я бесцельно блуждала по дому, не зная, чем себя занять, и пыталась придумать хоть что-нибудь, о чем могла бы написать в ответном письме Белле и что бы ее хоть немного порадовало. Трагедия Элис, о которой Белла упомянула всего в нескольких словах, явно не желая пугать меня, отвлекла меня от собственных эгоистичных терзаний, и теперь я с жаром ненавидела себя за то, что меня не оказалось рядом именно тогда, когда моя помощь могла бы спасти подругу, защитить от всего, что она с собой сделала… Белла тоже винила во всем себя: «А я, последняя дура, оставила ее в таком состоянии и пошла в аптеку за порошками от головной боли! Как будто не могла немного потерпеть – подумаешь, всего-то мигрень, для меня ведь это теперь обычное дело! Никогда не прощу себя за это, не смогу!».

Решив написать ответ поскорее, я зашла в отцовский кабинет и хотела было взяться за дело, как мой взгляд упал на смятый газетный лист на углу стола. Развернув его, я обнаружила, что это список погибших, вырванный из номера почти месячной давности. Быстро просмотрев его и не увидев ни одной знакомой фамилии, я вздохнула с облегчением и вдруг замерла на середине вздоха. Ведь со времен последнего письма, которое я получила от Эммета, прошло уже почти два месяца… И каждый из этих шестидесяти дней в редакции газет поступали вот такие списки…
А из шестидесяти я видела едва ли треть.

Следующим же утром я уже была в городской библиотеке Кента: сидела за столом, покрытым газетными страницами, этими типографскими кладбищами сотен и сотен людей, и с трудом удерживала сознание, рвущееся скрыться в беспамятстве от необходимости все это читать.
Медленно, но верно стопка просмотренных листов передо мной росла, непрочитанных оставалось все меньше, и вот наконец я перевернула последний.

Его там не было. Шесть раз я видела в списке его фамилию и в слепом страхе прижимала ладони к ушам, в которых кровь пульсировала так сильно, что мне казалось, она вот-вот разорвет мою голову, но имя все шесть раз оказалось другим. И хоть теперь я была уверена, что он жив, мне не стало легче. Раз он жив, то почему же не отвечает, почему не напишет хотя бы, что ему ненавистна малейшая мысль обо мне, если это так?

Невольно я вспомнила наше расставание. Тогда он был таким же неумолимо равнодушным, как сама смерть. Так почему же я так жду, что он изменился?.. Какое право имею на это нетерпеливое ожидание? И какой же невыносимой, назойливой идиоткой кажусь ему теперь, с этим бесконечным потоком писем и слез…

С такими мыслями я вернулась домой. Отец уехал куда-то по делам, у большинства прислуги был выходной, и я, скитаясь по опустевшему дому, мрачно наслаждалась тем, что могу, наконец, прекратить притворяться и остаться наедине с самой собой… неизвестно, правда, зачем.

Войдя в гостиную, я упала в отцовское кресло у камина, утонув в его теплой, уютной мягкости, и случайно зацепила взглядом взблескивающую янтарем граненую бутылку, стоявшую на каминной полке рядом с недопитым бокалом. Машинально велев себе не забыть сделать прибиравшейся в гостиной горничной выговор за невнимательность, я хотела было задремать, но стоило мне закрыть глаза, как под веками начинали кружить обрывки жутких списков, а в мыслях – привычный отчаянный хоровод страха и тоски, от которого не было никакого спасения… Невольно я снова взглянула на бокал и бутылку. Виски – или бренди, или коньяк, или что еще это могло быть? – заманчиво мерцало расплавленным золотом в свете камина. Как загипнотизированная, я поднялась на ноги, взяла с полки бокал и одним глотком допила остававшуюся в нем жидкость. Горло обожгло огнем со странно затхлым, неприятно пыльным привкусом – такой бывает у воды, забытой на ночь на прикроватном столике. Не думая, что делаю, я вытянула из горлышка бутылки пробку и налила себе еще.

Это было все равно, что глотать каминные уголья – все внутри будто опалило пламенем, стало тепло, даже жарко… А через несколько секунд я обнаружила, что уже полулежу в кресле, и бокал в моей обессилевшей руке опасно кренится, капая жидким огнем спиртного на темный паркет. Рывком подняв руку к губам, я заставила себя допить то, что еще оставалось, а потом словно сквозь вату услышала мягкий звон трескающегося стекла – бокал выпал из моих пальцев, и теперь его осколки холодно поблескивали в свете огня возле ножки кресла. И мне было так непередаваемо хорошо в заполнившем меня до краев сонном и умиротворенном беспамятстве… Я спала и наконец-то чувствовала себя спящей. Не различала реальность и сон и не думала об этом. Не думала вообще ни о чем.

Страхов не было, не было болезненного осуждения своих поступков – вряд ли я сама вообще была. Вместо меня в старом отцовском кресле, точно на руках у его мягких подлокотников, лежал мой призрак, призрак огня пылал в призрачном камине, призрачное стекло хрустело под ногами еще какого-то призрака… А мне хотелось говорить. Заговорить со своим призраком, устроить себе этот маленький спиритический сеанс, задать себе вопросы, услышать ответы…

- Поговорим, Розали. Тебе ведь нужен этот разговор, давно нужен, - произнесла я вдруг смутно знакомым и не своим голосом. – Мне тоже. Я же не такой уж слепой. По крайней мере не настолько, как ты считаешь…

Снова захрустело стекло, и мою бессильно свесившуюся с кресла руку сжали холодные пальцы говорившего со мной призрака, в котором я с трудом узнала Ройса.

- Как вовремя я пришел… - он тихо засмеялся, его дыхание шевельнуло мои волосы. – Знаешь, алкоголь – это хорошая штука, когда собираешься кромсать себе душу вопросами или тело - скальпелем… Не так больно. Но и не убежишь – ноги ведь уже не держат. Не убежишь, не спрячешься, не солжешь… Сыворотка правды, а заодно и обезболивающее. И почему большинство людей так презирают этот волшебный напиток?..

Я молча слушала, не обращая внимания на слова, а непривычно обострившимся чутьем ловя, как меняется его голос, подрагивая, возвышаясь и падая с какой-то скрипичной режущей сердце остротой.

- Как ты думаешь, мы похожи? Хоть в чем-нибудь? – вдруг спросил Ройс. Почему-то мне захотелось угодить ему, и я изо всех сил сосредоточилась, пытаясь уловить в заполнившем мой разум золотом тумане какой-нибудь намек на сходство или на различие, но безуспешно. Мы призраки. Мы люди. Во всем разные и слишком одинаковые. Что общего у ворона и письменного стола?..

Я тихо хихикнула, по щекам заструились теплые ручейки слез.

- А мне кажется, похожи. Мы чувствуем одно и то же. Одинаково живем внутри кокона собственных домыслов, надежд и стремлений, но я вижу это, потому что смотрю на тебя, а ты…

На кого ты смотришь, раз не на меня?

Вместо ответа я плакала. Беззвучно. Он прижался горячим лбом к моей руке, крепче сжал мои пальцы.

- Я чувствовал это с самого начала. Знал, что ты не любила меня, когда согласилась выйти за меня замуж, но почему-то думал, что это не такая уж преграда: ты меняла мнения, увлечения и взгляды каждую минуту, и я думал, что рано или поздно стрелка твоего компаса все-таки укажет на меня. Когда это происходило, когда под влиянием случайного порыва или перемены настроения я представал перед тобой в новом и привлекательном свете, я поздравлял себя с этой случайной победой, думая, что когда-нибудь выиграю и саму кампанию, что… - Я ощутила, что он качает головой, его волосы защекотали мое запястье. - Я ловил каждый шанс быть обманутым с настоящей жадностью, я ни о чем не спрашивал и не пытался ничего узнать, хотя мог бы, хотя имел право на правду… Ты когда-то спросила меня, почему я не пошел на войну, и, должно быть, решила, что я трус. А дело было в том, что и самый умелый боец не может сражаться на два фронта, и мне вполне хватало войны с реальностью, с действительностью, с правдой, которая врывалась в мою иллюзорно-счастливую жизнь каждый раз, когда я видел, что ты, моя прекрасная, счастливая, трепещущая и любящая невеста, вовсе не моя, вовсе не счастливая!..

Он говорил так быстро, словно, утопая в своих эмоциях, боялся захлебнуться ими прежде, чем успеет договорить; слова сливались, путались, и я, оглушенная и отупевшая от алкоголя, почти не понимала их – самого его голоса было довольно для того, чтобы заставить меня тонуть и задыхаться с ним вместе.

- Я ведь с самого начала не мог выиграть, правда?

- Правда…

- Зачем ты закрыла глаза? – я почувствовала, как он осторожно гладит меня по щеке.

- Боюсь…

- Правильно боишься… - на секунду его ласковые пальцы замерли, потом коснулись моих волос. – Такая красивая… Как же я хотел сделать эту красоту своей, почувствовать, познать, что ты моя, вся моя… - его прикосновения изменились, в них появилось что-то жесткое. Но прежде, чем испуг успел пробиться сквозь пелену затуманившего мой рассудок виски, Ройс убрал руку и отстранился.

- Даже не верю, что когда-то думал, будто хочу только этого… - услышала я его голос, а через секунду ощутила, что он наклоняется ко мне, смотрит мне в лицо, но так и не смогла заставить себя открыть глаза, пересилить свой страх, сожаление и стыд.

Он тихо засмеялся.

– Ты была такой жестокой, моя дорогая впервые в жизни напившаяся вдрызг принцесса… Завтра ты проснешься, и у тебя будет болеть голова, тебе будет плохо, и ты будешь жалеть, что столько выпила сегодня… Это называется похмелье – вдруг ты не знаешь! - в его голосе прозвучала улыбка. – И я буду чувствовать то же самое. Ты была моим виски… Восемнадцать лет выдержки, божественный нектар… - он усмехнулся, а потом быстро коснулся губами моего лба и совсем тихо прошептал: - Я люблю тебя. Правда.

А затем все исчезло – ощущение его присутствия, неуловимые перепады света и тени от его движений, физически ощутимая сила его взгляда, и внезапно окутавшая меня пустота и тишина жестокой пощечиной вернули меня в чувство.

- Нет, подожди… - с трудом шевеля губами, пролепетала я и сама с трудом расслышала собственный голос. Не мог он уйти вот так, это не могло быть последними его словами! Я… Я не могла отпустить его вот так и навсегда остаться со своей виной.

Я уже подумала, что он ушел, так меня и не услышав, но тут от двери донесся его голос:

- Мисс Хейл, вы чертовски пьяны! Ведь на самом деле меня тут не было.

А потом не было совсем ничего, кроме сна.