Месяцы жгучего, счастливого, испуганного ожидания, полудетских мечтаний, беспричинных улыбок и вычерчивания одинокого вензеля J на песке парковых дорожек и на заиндевевших стеклах зимних окон. Она делала и это, и множество других глупостей, и каждый раз, сделав очередную, весело и беззаботно-счастливо смеялась, наслаждаясь тем, что, оказывается, способна чувствовать вот так, способна так поступать… Это было точно возвращение в детство, превращение в ту беззаботно счастливую девчушку, резвившуюся на бескрайних золотых полях родительских владений и очаровывавшую на званых вечерах всех гостей своей кукольно-призрачной красотой, какой она была когда-то. Очень давно, как она думала прежде, а теперь – так недавно. Лоран никуда не делся и все так же преследовал ее, опасность ненароком выдать себя людям тоже никуда не исчезла – исчезла для всех этих проблем она сама, той Виктории, суть которой составляло бесконечное бегство и вечные игры в прятки с судьбой и с опасностью, больше не было. Ее место заняла совсем другая Виктория – глупая, наивная, восторженная, влюбленная.

Слепая.

Задыхаясь точно пропитавшим воздух жутким ядом разочарования и униженной гордости, Виктория со всей силы, привычно-кошачьим движением, рванула ногтями тонкий ствол молодой сосны. Пальцы разодрали кору, словно папиросную бумагу, бледно-солнечная смола вымазала кожу, сладковато-пряный, свежий запах этой древесной крови разлился в ледяном воздухе, смешиваясь с колючим, снежным ароматом зимы, и она, замерев на месте, все вдыхала его и выдыхала, точно делающий затяжки наркоман, и пыталась отвлечься от разверзшегося в душа ада на ритм собственного рваного дыхания.

Все это время, все надежды, все ее наивные, но такие прекрасные мечты, все оборванные в бессмысленных гаданиях цветочные лепестки, все беспричинные улыбки на церковных мессах и ответы невпопад на вопросы знакомых, все ее нетерпеливое ожидание тех слов, которые он должен был сказать ей, вернувшись… Он уничтожил все это двумя словами. Двумя. Он даже не счел ее достойной объяснения – какого угодно, пусть выдуманного от начала до конца, но все-таки хоть не настолько презрительно-убийственного, как эта его фраза, прижегшая ее душу точно раскаленным железом.

«Не тебя».

Сквозь стиснутые до ноющей боли зубы вырвался тихий и жалкий полустон-полувсхлип. Меткий выстрел – одним ударом и гордость, и надежду, и все те чувства, которые он разбередил в ее неопытной, но прячущейся за развратно-всеизведавшей маской душе. И все, что оставалось в ней человеческого, что она упрямо пробуждала в себе – потому что думала, что ей есть для кого быть человеком. Она ошибалась. А за ошибки всегда кто-то платит.

В этот раз пусть платит он. За ложь – разве не лгал он с самого начала, разве не заставил ее поверить, не заставил чувствовать то, чего сам не ощущал ни секунды? Разве не…

Внутренний голос, до хрипа, до разрывающей голову боли выкрикивавший эти обвинения, все-таки не смог заглушить спокойный и смертоносный голос разума. Разве Джеймс говорил хоть что-то о любви? Разве сказал хоть что-то, что дало бы ей право сейчас проклинать его как обманщика, лицемерного и подлого негодяя? И как ни хотелось ей верить в то, что его поступки были достаточно красноречивы, она все равно знала ответ – нет. Это был ее собственный выбор – позволить себе думать именно так, а не иначе, позволить себе потерять контроль, забыться, начать верить и ждать. И мысль о том, что у нее нет и не может быть никакого права чувствовать себя обманутой, ограбленной, униженной и отвергнутой, а она все равно чувствует это, только распалила дикую, звериную и отчаянную ярость, сжигавшую ее изнутри, доводя боль ее ожогов до последнего предела, который в состоянии вытерпеть разум.

«Не тебя».

Значит, кого-то другого. Эта новая короткая мысль ударила Викторию, точно хлыстом, и на этот душевный рубец посыпалась едкими кристаллами соли неудержимая метель бессвязных, как будто изорванных в клочья мыслей. Значит, права она была тогда, когда не верила ему и боялась его, и ошиблась, когда поверила его лживым словам. «Я же еще должен тебе признание в любви». Уже тогда он знал, что никогда этот долг не оплатит, относился к ней как к бессмысленной кукле, которую, разок поиграв с ней, разбил без капли сожаления… Но разве она сама заслуживала что-то иное? Чего могла хотеть после того, как поступала? Сколько раз сама она видела в людях только марионеток, годных лишь на краткие роли в ее спектакле, а потом безжалостно вышвыриваемых ею самой со сцены? Пришел и ее черед оказаться такой же марионеткой…

Под зажмуренными веками зарябили до тошноты яркие сполохи – казалось, этим диким фейерверком распался ее человеческий разум, не вынеся больше этой боли. Больше не для чего пытаться быть человеком – тем, кем она не была никогда. Человек заслужил бы объяснений. А без объяснений, жалея и пары секунд для хотя бы нескольких прощальных слов, вышвыривают только паршивую собаку или надоевшего кота, когда-то бывшего любимцем.

Только животное. И с ней он поступил вот так.

Казалось, ее нечеловечески белые зубы сейчас раскрошатся и рассыплются – так сильно она их стиснула.

Что ж, пусть так и будет. Он обошелся с ней, как со зверем, так зверем она и будет. А зверь, оглушенный и ослепленный болью, не плачет, не теряет сознания, пытаясь спастись от этой боли в счастливом беспамятстве – он нападает. Потому что его звериная природа с необъяснимой и противоестественной верностью ощущает, что только когда его клыки и когти будут рвать обидчика в кровавые лоскуты кожи и плоти, его собственная боль будет им забыта. Это не инстинкт самосохранения, не жажда мести, даже не «око за око». Это простая и неприкрашенная правда жизни, от которой люди предпочли отгородиться законами и нормами морали и этики, чтобы чувствовать себя защищенными от того, что по-прежнему таится в них самих. А она, не будучи человеком, подчиняться этим законам не обязана. И не станет.

Виктория медленно опустила руку, лежавшую на истекающем смолой стволе усыпленной зимней колыбельной сосны, и вернулась на тропинку, где всего несколько минут назад услышала свой состоявший всего из двух слов приговор. На несколько секунд солнце вырвалось из душных объятий плотных белых облаков, и серебряные стрелы его лучей вонзились в устилавший землю инеистый ковер палой листвы. Виктория бездумно шагнула в эту сияющую колонну солнечного огня и, сбросив с плеч ненужное пальто, вытянула перед собой открытые короткими рукавами легкого летнего платья руки. Белая кожа привычно сияла теплым млечным сиянием, исходящим откуда-то изнутри, будто в ответ касающимся ее солнечным лучам, но почему-то теперь это давно переставшее быть необычным зрелище заставило ее задрожать от едва сдерживаемых рыданий. Не человеческое существо, а сказочное создание… Почему же ее жизнь так мало похожа на сказку?

Лесная тропа бежала под ногами, металлически поблескивая замороженными зимним дыханием листьями и травой, с тихим хрустом ломавшейся под ее шагами, и скоро Виктории, не отрывавшей от нее взгляда, стало казаться, что эта дорожка – единственное, что есть в мире, что она висит над бездной, как натянутый под куполом цирка канат, и что стоит сделать хоть шаг в сторону – и все, смерть.

Только когда лес расступился, выпуская ее на просторы полей, в лицо ударил бледный свет меркнущего дня, а в уши – гулкий звон несущейся по камням быстрой воды, Виктория наконец подняла голову. На фоне белесого, жгущего глаза своим тусклым сиянием неба силуэт Джеймса казался вычерченным жестким черным грифелем, а фигура девушки, которую он обнимал – размазанной каплей крови. Ветер доносил до нее их слова, обостренное зрение, привыкнув к бьющему в глаза свету, видело, какое выражение было на его лице, когда он слушал сбивчивое бормотание той, кого искал, но ее это не трогало, не задевало сознания, не проникало дальше слуха и зрения. Не все ли равно, кого он искал, если не ее? Не все ли равно, кого он любил, если любить не способен? Виктория не чувствовала ни ревности, ни желания мести, ни ненависти, ни зависти – умирающий на поле боя солдат не чувствует интереса к тому, за кем это поле осталось - только безысходное и усталое равнодушие, которое – она знала это – должно будет загореться злобой и яростью, но пока не загоралось. И она просто смотрела.

Смотрела, как фигурка в кровавом платье прижимается лицом к груди угольно-черного силуэта, как вдруг медленно оседает на землю, как силуэт подхватывает ее на руки, как делает шаг от края обрыва назад, к лесной тропинке, слушала, как ветер бросает ей перепутанный клубок их голосов и слов…

- Умрет.

Новый голос разрезал связавшие ее путы равнодушия, и Виктория, словно только теперь проснувшись, увидела и третье действующее лицо, внезапно появившееся на сцене.

До чего все просто. Ей даже не придется самой марать руки очередной кровью. Лоран получит то, чего так хочет, и одновременно даст ей то, чего хочет она, то, зачем она пришла сюда, но… Эти практические мысли трогали Викторию так же мало, как предшествовавшие им наблюдения. И совсем другое чувство оказалось единственным способным нарушить эту душевную апатию: все это время она, за которой Лоран безуспешно охотился многие годы, была от него в нескольких футах. И он не заметил этого, потому что так же близко была и другая его долго ускользавшая цель. Виктория скользнула взглядом по источавшей слабый кровавый запах фигуре Элис Брендон на руках Джеймса, посмотрела на Лорана, застывшего в нескольких шагах впереди. Невольно усмехнулась: вот и ему эта девчонка нужнее ее…

И только тут сокрушительная, слепая и безумная ненавидящая ярость, которую невозможно даже прочувствовать до конца, захватила Викторию, затягивая глаза мутно-красной пеленой, поджигая каждый глоток воздуха, который она делала, сжимая все внутри в своем раскаленном кулаке. Ее истинная сущность, истинная Виктория – это станет последним, что Джеймс увидит. Последним, что почувствует. Виктория – и смерть. Так пусть узнает, что это одно и то же.
Прежде всегда такая сдержанная, способная укротить в своей душе любую бурю, коварная вполне по-итальянски, как о ней говорили, теперь она оказалась не способной подумать хотя бы о том, что собирается сделать в следующую секунду. Тщательно спланированная, просчитанная до мелочей месть, поиск слабостей Джеймса, выбор цели, удар в которую причинил бы ему наибольшую боль – возможно, она поступила бы так, если бы он не опередил ее. Теперь же все, что от нее оставалось, было способно только на один последний рывок, один последний удар, и сил не было для того, чтобы искать брешь в доспехах и направлять этот удар туда. Важно было просто успеть ударить.

Она ускорила шаги, но уже видела, что не успеет, что сможет быть только зрителем, только смотреть, как этот удар нанесут за нее. Картины перед ее глазами менялись, как в калейдоскопе: серо-синий силуэт Лорана напротив черного контура Джеймса, и размазанная кровавая капля платья Элис за его спиной, потом эта капля уже растекается в хватке Лорана, и белые, точно кости, пальцы его свободной руки стискивают черный рукав Джеймса, выворачивают его руку, заставляют сустав неестественно перегибаться, потом черный контур Джеймса у самого обрыва, каким-то чудом не срывающийся в пылающее белым и алым небо за его спиной, и Лоран медленно, точно насмехаясь, тянет к себе свою жертву, эту раздавленную красную бабочку, в которой еще пульсируют остатки жизни.

Виктория смотрела – и понимала, что не может смотреть. Понимала, что убивать самой и не мешать убивать другому – это совсем не одно и тоже. Она мастерски умела делать первое. Но на второе оказалась не способна.

- Laurent! – крикнула она, остановившись, и ветер швырнул ей в лицо ее собственный голос. Но он услышал. Замер на мгновение. И обернулся. Она легко выдержала его кровавый взгляд и с улыбкой добавила – тихо, потому что теперь уже не было смысла кричать: - Ravi de me voir?

Он смотрел, как будто не веря своим глазам, не доверяя увиденному, прислушиваясь к интуиции и пытаясь угадать, в чем же кроется ловушка, где скрыта опасность. Он хорошо ее знал. Знал, что она никогда не станет приманкой, не подготовив капкан. Но не был бы собой, если бы все равно не клюнул.

- Enfin!.. – вырвалось у него, и, невольно сделав шаг ей навстречу, он спросил – так забавно недоверчиво и словно бы с жалостью: - Mais… Pourquoi faire?

Она засмеялась и покачала головой, глядя не на него – на то, что происходило позади него. И теперь внезапно увидела, какой же удар причинил бы Джеймсу больше всего боли. И с полудетской и одновременно почти предсмертной радостью поняла, что только его-то она и может нанести.

- По-английски, друг мой, - произнесла она, подняв голову. Приняв решение. - Невежливо говорить так, чтобы нас не понимали окружающие!

Да, невежливо и бессмысленно: вся эта игра затевалась для того, кто вряд ли говорил по-французски.

- Оставь их. Их обоих, - продолжила она, чуть повысив голос – для тех, кто не обладал нечеловеческим слухом. – И я пойду с тобой. В Италию. В Вольтерру. Вернусь туда, куда тебя послали меня вернуть. Ты выполнишь свое задание.

Лоран усмехнулся – презрительно и недоверчиво, явно не веря ни единому ее слову. Что ж, самые простые аргументы действуют вернее самых продуманных. И она быстро шагнула к нему и сама взяла его за руку.

Оказывается, бывает кожа еще холоднее, чем у нее.

- Tu ne pourras pas gagner jusqu'à ce que je perde, - тихо прошептала она ему и снова улыбнулась. – C’est moi qui est la Victoire.

Лоран и Джеймс молча смотрели на нее, а она продолжала улыбаться – и тоже молчала, поочередно глядя им в глаза. Они оба были догадливы. Оба понимали, что она не лжет и даже не слишком притворяется. Но оба прочитали в ее взгляде что-то свое. Джеймс покачал головой – в его взгляде была почти мольба. Лоран же смотрел на нее напряженно, сосредоточенно и зло. И медленно кивнул ей в ответ.

Один знал слишком мало, второй – слишком много для того, чтобы понять, что она собирается делать. И когда она неслышно бежала по лесу, а следом за ней – ее новый спутник, она едва сдерживала какой-то полубезумный смех, острым звериным чутьем угадывая в своем наконец-то выигравшем преследователе радость и нетерпеливое предвкушение.

«Ты думал, я не знаю. Не знаю, что вовсе не приказы моего отца движут тобой в этой бесконечной погоне, что вовсе не преданность ему который год не дает тебе покоя. Не знаю, что на самом деле это я сама и то, что я заставляю тебя чувствовать. Что я для тебя не дочь господина, не выбранная им жертва этой охоты. А всего лишь любимая. Что ты не служишь великому Аро из Вольтерры. А любишь меня. Что тебе нужно не то, чтобы я пошла с тобой в Италию. Просто чтобы я пошла с тобой. И я пойду. И ты получишь то, чего так долго искал и желал, получишь меня – и умрешь. А я исполню договор и пойду с тобой. Даже туда. Ведь как бы я ни поступала и что бы я ни делала – но не обманывала никогда».

Остановившись на той самой тропе, по которой совсем недавно прошел Джеймс, а за ним следом – она, Виктория подняла с холодных замороженных листьев серебряную зажигалку.

- Un souvenir, - беззаботно сказала она удивленному Лорану. - En souvenir de qui je veux oublier.

«Ты думал, я не приготовила ловушку. Ты ведь не знал, что ловушка была готова давно – когда я еще не понимала, что приманкой стану я сама».

Заброшенный дом на далекой окраине погружающегося в ночь Рединга, на самом речном берегу. Она выбрала его давно. Доски готовых вот-вот рухнуть стен и перекрытий давно готовы стать могильным курганом, давно ждут пламени и тех, кого в себе похоронят. Сегодня их ожидание закончится.

_____________________________________
"Ravi de me voir?" - "Рад меня видеть?"
"Enfin! Mais… Pourquoi faire?" - "Наконец-то! Но...зачем?"
"Tu ne pourras pas gagner jusqu'à ce que je perde. C’est moi qui est la Victoire" - Ты не сможешь выиграть, пока я не сдамся. Это ведь я - Победа".
"Un souvenir. En souvenir de qui je veux oublier" - "Сувенир. На память о том, кого я хочу забыть". (фр)