Когда случайная пуля с дьявольским визгом отскочила от приклада его ружья, а следующая раскаленным жалом вонзилась в левую руку, первой мыслью Джеймса, пробившейся сквозь будто раздирающую кости волокно за волокном боль, было совершенно сумасшедшее «Наконец-то!».

Позднее, когда доктор Каллен, похожий на вампира с готической гравюры в своей обрызганной кровью рубашке, почти сливающейся с такой же серо-белой кожей, старался подлатать его раздробленную кость, он все пытался понять, что именно «наконец-то». Наконец-то заработал почетное и несколько даже долгожданное боевое ранение? Наконец-то ощутил, что значит умирать? Ведь пройди пуля самую малость правее, и… Наконец-то ощутил боль физическую, лучше любого анальгетика избавившую его от боли душевной?

Недостойная, жалкая зависть в последнее время была главным его чувством к Джасперу, и теперь он нашел для нее еще один повод: Джас как никто умел врать сам себе. Джеймс же, этой способностью совсем не обладавший и каждый раз вынужденный выдерживать душевный трибунал за каждое свое решение и каждый поступок, верный или неверный, теперь с внутренней дрожью признался себе, что «наконец-то» относилось к полученной вместе с раной возможности вернуться. И вовсе не в Штаты, не домой.

Невообразимая роскошь - двухнедельный отпуск, ради которого половина его боевых знакомых продалась бы на опыты растерзанному своим медицинским призванием Эдварду. Двенадцать дней из этих четырнадцати Джеймс провел в Лондоне, скучном, сером и романтично-уютном, как всегда, отвлекая себя от так и не исполнившегося «наконец-то» всем, чем только было можно: от вина и снотворного до парковых прогулок и сборника греческой мифологии. Дикая, пустая трата времени, в его лондонском существовании не было никакого смысла, но он с отчаянием утопающего хватался за этот город, одержимый горячечным, лихорадочно страшным чувством, что только там, в этом одном-единственном месте ему не придется никому рассказывать о смерти, не придется снова пропускать эту смерть через себя, видя в глазах тех, кому придется его слушать, как что-то в них погибает, свертывается от боли, как листья охваченного пламенем дерева.

Но в конце концов, утром тринадцатого дня, медленно разгоравшееся в нем под слоем пепла наивного самообмана ноющее и запретное желание быть в совсем ином месте внезапно оказалось сильнее страха перед всем тем, что его в этом месте ожидало. И тусклые, как будто выцветшие лучи полуденного английского солнца застали его уже на том самом мосту через приглушенно шумящую на порогах реку на самой окраине леса, где он расстался с Викторией несколько месяцев назад.

Гулкий рокот воды смешивался с шелестящим, тихим свистом ветра в покрытых мхом темных от влаги опорах моста, неподалеку перекликались неразличимые в ветвях птицы – если закрыть глаза, то все казалось таким же, как и тогда. Но прежде здесь разливалось неудержимой вечерней истомой лето, неистовствующее красками, бьющее жизнью, как рвущееся из-под пробки шампанское, и все вокруг было пьяно этой дерзкой и неукротимой жизнью, слепым восторгом существования, бездумной влюбленностью в каждое тягучее, золотое мгновение. Он ушел тогда с этого безудержно веселого праздника в самом его разгаре, намеренно прервав на середине момент, к которому потом хотел бы вернуться. Он делал так еще в университете: по-глупому бросал на столе, уходя утром на пары, едва отпитую чашку любимого кофе, не дочитанную до конца предложения книгу, распечатанную коробку шоколада – что угодно такое, к чему хотел вернуться, мысли о чем оживляли нетерпением нудные учебные часы. Ему казалось тогда – да так оно и было – что это очень приятно: возвращаться домой, зная, что там его ожидает увлекательная книга, дорогущий шоколад и самый вкусный кофе в городе. Но, оказываясь дома, он вдруг обнаруживал, что кофе остыл, шоколада после университетского обеда совсем не хочется, а на следующий день задано столько, что на книгу просто нет времени. Что момент, когда он действительно хотел выпить этот кофе, до боли в горле наесться этого шоколада и не спать всю ночь, дочитываю книгу, упущен. Так было всегда, но он раз за разом с каким-то упрямым упоением наступал на эти грабли, каждый раз менял отложенную радость на разочарование, но не мог прекратить.

Да, тогда было лето. А теперь все вокруг принадлежало зиме.

И снова это же давным-давно знакомое ощущение обманутого ожидания. Он вернулся туда же, откуда уходил, но теперь это уже совсем другое место. В нем нет уже прежних желаний, прежних чувств. Момент упущен.

Бог знает сколько времени просидев на парапете моста, ни о чем не думая и только бесцельно блуждая взглядом по серой от инея траве, а мыслями – по полям своих воспоминаний, Джеймс наконец собрался с силами и быстро зашагал знакомой дорогой к Хайвудскому пансиону.

Школа выглядела непривычно мрачно и неожиданно заброшенно, словно обедневшая на склоне лет светская красавица, лишившаяся всех своих роскошных нарядов и прежнего лоска. В неухоженном саду, до которого в этом году явно ни у кого не доходили руки, не было видно ни души; несмотря на уже начавшие сгущаться ранние зимние сумерки в высоких окнах до сих пор не горел свет. У самых ворот Джеймс столкнулся с группой возвращавшихся откуда-то девушек, учениц школы, одетых с одинаковой и непривычной равнодушной строгостью, и скользнул быстрым взглядом по их лицам, с обреченностью и надеждой отыскивая то самое, ее… Но ее не было.

Стряхнув с себя липкую горечь нетерпеливого разочарования, Джеймс поймал одну из девушек, уже прошедших мимо, за руку.

- Извините, мисс, вы не подскажете, где я могу найти мисс Брендон?

- Элис? – девушка пожала плечами. – С обеда ее не видела. Спросите у мисс Стамп, она где-то на первом этаже.

- Благодарю вас.

Директрису он нашел только через полчаса растерянных блужданий по готическому лабиринту пансиона, случайно встретившись с ней на парадной лестнице. Когда Джеймс поинтересовался у нее об Элис, та всплеснула руками и обрадовано воскликнула:

- Так это она, наверное, из-за вас сегодня так хорошо выглядит!

- Простите?.. – опешил он, быстро отогнав от себя мысли совсем уж безумные и недозволенные.

- Ну как же, она в последнее время ходит тихая, как привидение. Вся в черном... А сегодня с самого утра такая нарядная и хорошенькая!

- Так вы не подскажете, где она может быть? – почему-то простые слова директрисы вызвали в Джеймсе смутное беспокойство, неконтролируемо усиливающееся с каждой секундой.

- Она должна была помогать в госпитале сегодня, но совсем недавно отпросилась. Теперь я думаю, вас встречать. Наверное, вы разминулись...

- Спасибо, мисс Стамп! Я тогда пойду ее поищу... – Джеймс сбежал с лестницы, нечаянно зацепив плечом какую-то поднимавшуюся ему навстречу девушку, но даже не извинился.

Перед глазами с навязчивой, размазанной нечеткостью стояла самая страшная в его жизни картина: коралловое ожерелье обвивает хрупкую белую шею, пересеченную широкой синюшно-багровой бороздой, и в остекленевших, прозрачных глазах отражаются слабо мерцающие огни рождественских свечей на наряженной тем самым утром елке.

Кого бы Джеймс ни спрашивал, никто Элис не видел. Девушки пожимали плечами и предлагали то поискать в здании, то спросить у кого-то в другой части сада. Наконец кто-то сказал ему, что вроде бы видел ее на аллее, ведущей к лесу. Обрадованный долгожданной зацепкой, он почти бегом направился к указанной аллее, сумрачной зеленой колоннадой убегавшей в густую тень облетевшего леса. Пройдя по ней до поворота к самой кромке леса, он успел заметить край розово-алого платья, мелькнувший где-то на краю леса и сразу скрывшийся за деревьями.

Джеймс бросился туда.

Он добежал до конца аллеи, перескочил через низкую, утопающую в зарослях отцветшей мальвы ограду, пробежал немного по тропинке и застыл в нерешительности: тропа разветвлялась. Одна дорожка вела вдоль ограды парка, возможно, в сторону соседней деревни, а вторая сворачивала в лес. Сначала Джеймс побежал по первой, предположив, что Элис просто что-то понадобилось в деревушке - например, что она отправилась на почту. Но тропинка скоро привела его в тупик, а следов, что кто-то пробирался сквозь кусты, не было.
Чувствуя, как где-то внутри становиться до смерти холодно, Джеймс бегом вернулся обратно и отправился по второй тропинке, уводящей в черно-серые лесные дебри.

Дорожка шла все дальше и дальше, петляя между деревьев, под ногами тихо хрустели обындевевшие палые листья – сверкающее в тусклых солнечных лучах искристое посеребренное золото - и почерневшие опавшие ветки, разбивавшие эту лиственную мозаику. Вспышки выглядывавшего из-за деревьев через каждый второй шаг солнца били по глазам, над головой коротко и резко кричали птицы.

Неужели она успела уйти так далеко? Мертвое лицо Джейн снова полыхнуло белой вспышкой под веками. Так торопиться можно только в одно-единственное место. Но Господи, зачем же, зачем?..

- Кого ты ищешь? – ее голос в свистящем шуме ветра прозвучал как заклинание. И как и положено заколдованному, Джеймс остановился и обернулся к ней.

Виктория.

Скромное серое пальто, накинутое на бело-зеленое платье, распущенные волосы в серебряно-зеленоватом свете кажутся кроваво-красными, как граненые гранатовые бусины на украшающем ее шею ремешке. Бьющая своей почти пугающей красотой в самое сердце, неуловимо опасная и чужая для того мира, в котором жила, она замерла у тонкого ствола высокой сосны, касаясь рукой коричнево-серой коры. Густые капли смолы приглушенно мерцали между ее белыми пальцами вибрирующими огоньками золота.

Колдунья.

Медея…

Он долго готовился к этому разговору, долго и тщательно придумывал свою речь, точно застенчивый школьник, боящийся в решающий момент запнуться или ошибиться, но она вовсе не ждала речей. Только ответа.

Несколько секунд он смотрел ей в глаза; в голове эхом раздавались отголоски ее вопроса. «Кого ты ищешь?»… «Кого ты любишь?» Ведь на самом деле она хотела услышать ответ именно на этот вопрос.

Она интриговала, восхищала, притягивала точно магнит, завораживала всем, что в ней было, очаровывала своей тайной, у которой не могло быть разгадки, гипнотизировала, как поющий бесконечную трескучую песню огонь, на который можно смотреть вечно.

Но и только.

И он ответил:

- Не тебя.

Ее гордые губы дрогнули и чуть приоткрылись, быстрый порыв ветра сорвался, казалось, с ее ресниц, на мгновение прикрывших потрясенные и совсем детские глаза. Она молчала – просто смотрела, и выдержать этот взгляд было невозможно. Сухой листок сорвался с ветки над их головами и, медленно кружась, опустился ей на плечо, запутался в красном пламени ее волос. Нужно было сказать хоть что-то, дикая, горестная жалость рвала своими когтями грудь, но он впервые не знал, что говорить, впервые не выдерживал чей-то взгляд. Отчаянное, обвиняющее страдание в ее глазах било больнее пуль, и на секунду он сдался и отвел глаза, панически ища слова…

Ну что же, что Ясон мог сказать Медее?..

Так и не найдя ответа, он поднял взгляд. Тихо покачивались голые ветви увядшего орешника, призрачным золотом сверкали палые листья. А ее не было.

Несколько секунд Джеймс смотрел на эту зияющую пустоту, прежде заполненную слепящим сиянием этой девушки, проклиная себя за то, что сам, своими руками погасил в ней этот свет, и тут резким ударом бича кошмарное воспоминание об Элис швырнуло его на тропу, и, захваченный ужасом оттого, сколько же времени уже прошло, он побежал через лес, едва не врезаясь в деревья, надеясь, что успеет хоть раз в жизни. Что очередное мгновение не исчезнет, как все предыдущие.

Когда ему уже начало казаться, что он повернул не туда и окончательно заблудился в этом пустом ледяном лабиринте, впереди начало светлеть. Тропинка, вырвавшись из-под лесных сводов, бежала через высушенное и замороженное подбирающимися зимними холодами поле к крутому берегу реки, уводя все выше по пологому холмистому склону, туда, где берег превращался в высокий каменистый обрыв. И там, на камнях, Джеймс и увидел силуэт Элис.

Она стояла на самом краю обрыва, ветер теребил ее волосы и платье – единственное пятно цвета на черно-серой холстине неба и земли. Точно свежая рана на призрачной коже облаков.
Джеймсу показалось, что девушка улыбается...

На секунду его захватила умоляющая мысль, что он все себе напридумывал, ошибся, что она пришла сюда просто так, просто чтобы… что?

Он бросился к Элис. Она не могла его слышать – рокот реки на камнях и свист ветра заглушал все остальные звуки. Джеймсу казалось, что он успеет, оставалась всего пара футов, когда девушка сделала шаг. С края обрыва, из-под самой ее ноги, сорвалось несколько камней и земляных комьев, с сюрреалистичной беззвучностью скатившихся в ледяную речную бездну.

Джеймс прыгнул и в последнюю секунду успел схватить ее за руку.

Секунды не хватило Эдварду, чтобы удержать жизнь Джаспера, секунды не хватило ему самому, чтобы тогда спасти Джейн. Сегодня время возвратило ему долг за обе эти смерти.

Он сам не помнил, как оттащил Элис от края обрыва. Она вырывалась с невообразимой для ее сложения безумной, звериной силой, просила ее отпустить, била его в грудь маленькими острыми кулачками, кричала, что это – единственное, что ей осталось, захлебывалась собственными криками, давилась словами, утопая в своем обезумевшем отчаянии.

Джеймс прижимал ее к себе, не давая вырваться, и чувствовал, как ее тело колотит крупная дрожь – точно она насмерть замерзла и теперь наконец оказалась в тепле. За то время, что он ее не видел, она и правда стала похожа на призрака: бледная, исхудавшая настолько, что, казалось, под платьем ее почти нет, с темными тенями под глазами. Не изменились только глаза - такие же, как он помнил с их единственной встречи: полные чистым осенним золотом, сияющие словно бы изнутри своим собственным мягким светом. Опасно выразительные для взрослого человека…

В какой-то момент девушка перестала вырываться, замерла в его руках, судорожно вдохнула и... расплакалась, уткнувшись лицом ему в грудь. Неудержимые горячие слезы жгли его кожу сквозь рубашку, все текли и текли по ее лицу, словно кровь из наконец вскрытой душевной раны, и сквозь ее рыдания он слышал как она повторяет имя Джаспера, только сейчас наконец действительно отпуская его, прощаясь и прощая.

Джеймс гладил ее по волосам, шептал что-то успокаивающее, не успевая подбирать слова и словно со стороны слыша свой собственный голос:

- Элис, Элис, дорогая, все будет хорошо. Теперь все будет хорошо. Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось. Поплачь, поплачь… Неужели за все это время ты совсем не плакала? Бедная моя храбрая девочка... Моя девочка…

Рыдание перешло в тихий полустон-полувсхлип, ее ослабевшие руки соскользнули с его плеч, и она стала медленно оседать на землю, обморочно откинув назад голову. По ее бескровному, мокрому от слез лицу заструились капли начинавшегося зимнего дождя.

- Элис, что с тобой? – испуганно воскликнул Джеймс, поддерживая ее за плечи, точно куклу. – Что такое?

В голове кружил вихрь жутких догадок, одна ужаснее другой. А вдруг она не выдержала нервного потрясения? Вдруг выпила яд до того, как идти сюда? Вдруг…

Ее побелевшие губы шевельнулись, шепча что-то, хрупкая рука болезненным рывком дернулась к животу, и Элис обмякла в его руках, потеряв сознание. Дикая метель в голове Джеймса исчезла, разогнанная полуинстинктивной, испуганной догадкой, и, подхватывая девушку на руки, он с бессильным, отупляющим ужасом увидел, как по намокшей от дождя ткани ее юбки медленно ползет размытое водой пятно крови.

- Господи, нет, только не это… Выдержи, выдержи это, умоляю, не умирай! – полубезумно зашептал он, захлестываемый волнами дикой паники от мысли, насколько же теперь ее жизнь зависит от него.

- Умрет, - услышал он вдруг незнакомый голос, неуловимо смягчающий звуки и этим делающий произнесенное им слово только еще более страшным.

Подняв голову, Джеймс встретился взглядом с глазами преграждавшего ему дорогу темноволосого молодого мужчины в изорванной, но все еще кичливой и яркой одежде.

С ярко-алыми глазами.