Разумеется, по множеству незаметных прочим признакам, а самое главное – благодаря какому-то интуитивному чутью Белла давно начала догадываться, чем вызвано странное состояние Элис, но когда ее опасения подтвердились этим вызывающе-испуганным взглядом, каким Элис смотрела на них с Розали той ночью, в полной звенящими голосами цикад и густым запахом отцветающего под окном шиповника комнате, в которой они выросли, она впервые осознала, что значит выражение «потерять дар речи». И с удивлением поняла, что главное ее чувство – осуждение. Осуждение, непонимание и недоумение, которые не могли сдержать упрямые порывы преданной и заботливой дружбы. Она тогда невольно оглянулась на Розали, ожидая от нее поддержки – не Элис, а себе в этой отравляющей душу внутренней борьбе, надеясь, что ее реакция нарушит равновесие двух противоборствующих в ней чувств и так или иначе вернет ей привычную уверенность в собственных мыслях и поступках, но… Розали поступила так, как она не могла от нее ожидать. Кажется, тогда Белла впервые увидела ее плачущей – когда она, громко разрыдавшись и едва выговаривая сквозь слезы имя подруги, бросилась к ней через комнату и, рухнув подле нее на колени, обняла ее, уткнулась лбом в ее хрупкое плечо и бессвязно зашептала сквозь слезы о том, как она счастлива за нее и как ей завидует.

С того дня они были неразлучны, и у Беллы, наблюдавшей за всем происходящим с удивлением и, к ее собственному стыду, все возраставшим неодобрением, казалось, что Розали как будто играет со всем, что творится вокруг, с самой собой, да и с Элис тоже - как ребенок с новой и долгожданной игрушкой, наконец-то вытащенной из празднично украшенной подарочной коробки. Так же играла она сама с чудесными, подаренными отцом куклами, для которых шила невообразимые наряды, строила замки из перевернутых стульев и книг и придумывала совершенно несусветные приключения и романтические истории с непременной свадьбой с самым прекрасным принцем на свете в конце каждой игры – словом, делала для них все то, чего не было и не могло быть в ее собственной жизни. И именно это и делала сейчас Розали.

А Элис после разоблачения своей тайны вела себя совершенно непонятно. В ней не было ни малейшего отголоска радости и счастливого предвкушения (а ведь, если верить книгам, она должна быть очень-очень счастлива, зная, что носит под сердцем частичку любимого человека!), ни умиротворенной, медленной нежности, какую Белла чувствовала во встречающихся среди бесчисленных знакомых Рене дамах, про которых деликатно говорили, что они «в положении», ни смутного, томительного, как будто предрассветного ожидания, этого незримого пробуждения женщины в едва распустившейся девушке – ничего. И временами, глядя на до призрачности худые руки подруги, ее одновременно угасшие и как-то лихорадочно полыхающие, словно угли под слоем пепла, глаза, на ее стиснутые вокруг раскалываемого постоянной мигренью лба пальцы и побелевшие губы, Белла с содроганием думала, что Элис чем-то неуловимо и мучительно напоминает ей тех раненых, снедаемых туберкулезом, сепсисом и анемией, что без числа и счета страдали и умирали на ее глазах и вопреки всем ее попыткам помочь в одинаково серые и мокро-удушливые ночи и дни этой проклятой войны…

Но хоть Элис не выглядела счастливой, то и страдала отнюдь не от сожалений и раскаяния, которых Белла, упорно не желая признаваться в этом самой себе, от нее ждала с достойными чопорной, засушенной старухи нетерпеливым и едва ли гневным недовольством. В конце концов, неужели она не понимает, на что обрекла себя этим проступком? Неужели не осознает, что еще несколько недель – и ее тайна будет известно не только им троим, но и всем, всем вокруг! И что то, что она, наверное, считала прекрасным и единственно правильным и чудесным, будет приговорено к вечному позору, отрицанию, презрению… При одной мысли о том, какая волна уничижительной, брезгливой презрительности вот-вот обрушится на Элис и утопит ее в своем душном и грязном потоке, Белла едва ли не сжимала кулаки от раззадоренной решимости и светлого, злого азарта бороться за подругу с чем угодно и уж тем более с таким тупым и слепым циклопом, как общественное мнение, но при этом, не умея лгать самой себе, явственно ощущала, что не может не разделять то самое мнение, которому так рвется бросить вызов.

Внутренняя борьба этих противоречивых желаний и чувств длилась уже который день и все-таки вырвалась на поверхность одним промозглым воскресным вечером, когда измученные целым днем тяжелой работы девушки, вернувшись из госпиталя, пытались сбросить с себя морфийное напряженное оцепенение вечной готовности увидеть очередную гибель и заставляли себя забыть хоть на несколько часов обо всем, что происходит за серыми стенами пансиона. Элис лежала на своей кровати, сложив на груди руки, точно Белоснежка в хрустальном гробу, и, казалось, дремала, Розали сосредоточенно, словно решая сложнейший математический этюд, писала какое-то письмо, то и дело рассерженно сжимая губы и перечеркивая все написанное, и не обращала никакого внимания на происходящее вокруг, и Белла решила, что это самый удачный момент для разговора, который явно не понравится ни одной из них, но не состояться просто не может.

- Элис, - неуверенно начала девушка, подойдя к столу и начав перелистывать первую попавшуюся под руку книгу, чтобы придать разговору видимость беззаботности, которой совершенно не чувствовала. – Я хотела спросить… Неужели ты не… не жалеешь?

Ответа не было так долго, что Белла подумала уже, что подруга заснула. В тишине комнаты слышен был только легкий шорох ручки Розали, носившейся по бумаге с торопливой жадностью, как будто боясь не успеть записать все роящиеся в голове хозяйки мысли. И когда девушка уже хотела было заговорить о другом, в канцелярское шуршание бумаги вмешался тихий голос Элис:

- Нет.

Это короткое слово разом лишило дальнейшие расспросы всякого смысла, но Белла все-таки не удержалась и, собрав остатки своей смелости, наглости и безумного и ужасного любопытства, выпалила:

- Неужели ты не боишься? Ведь… Я не хочу сказать, что… То есть… Это ведь… неправильно и… Плохо… Что скажут твои родители? А если вдруг…

Вшшух – ручка яростным росчерком рассекла бумагу, наверняка чуть ее не порвав, оставляя длинную рану на беззащитном теле письма Розали.

- У тебя будет такое красивое свадебное платье… - вдруг сказала Элис вместо ответа.

Белла непонимающе посмотрела на нее, не зная, как реагировать, а та продолжала таким медленно-умиротворенным голосом, каким рассказывают сказки:

- Со шлейфом, белое, как сливки, и все расшитое бисером… А в волосах у тебя будет белое перышко – то, что мы в детстве нашли в Сан-Мало. Оно как будто упало с неба прямо тебе в руки… Перышко ангела, как мы с тобой решили. Ты ведь его еще хранишь?

- Храню, - ответила Белла, словно заколдованная балладно-безумным голосом Элис, ничего не понимая, но странно и необъяснимо уверенная в том, что не нужно ни о чем спрашивать и ни в чем сомневаться.

- И кажется, это будет поздняя весна: кругом столько цветов… Помнишь, когда мы играли в куклы, то всегда тайком собирали в оранжерее такие маленькие букетики, а когда нас ловили, говорили, что не может же свадьба, пускай и кукольная, обойтись без цветов?

- Элис, о чем ты говоришь? – сбросив с себя свое странное оцепенение, воскликнула Белла. – Откуда ты…

- Это все сны? – тихо спросила Розали, и Белла только тогда вспомнила о том, что они с Элис не одни.

- Да, - последовал ответ, и по ее голосу Белла почувствовала, что Элис улыбается. – Я часто вижу этот сон. Белоснежно-праздничный, счастливый… Эдвард там такой непривычно другой, такой совсем... герой...

- Но… - Белла поперхнулась воздухом и, переведя дыхание, попыталась говорить спокойно и не слишком скептически. – Элис, это же сны, не больше! Почему ты…

- А про меня ты что-нибудь видела? – вдруг едва слышно выдохнула Розали – так тихо, словно хотела, чтобы ее не услышали.

- Видела, - откликнулась Элис. – Но я не знаю, что именно…

- Что ты имеешь в виду? – тут же спросила Розали, пытаясь сдержать разочарование.

- Я видела число «пятьдесят семь». Такие аккуратные белые циферки, как номер дома на фасаде. А у Ройса Кинга есть рубашка в бирюзовую клетку? – ни с того ни с сего спросила Элис и тут же продолжила, не дожидаясь ответа: - Совсем старая, выгоревшая на солнце и такая мягкая… Во сне мне так хотелось дотронуться до нее – и тебе тоже. Весной, на газоне, усеянном маргаритками… Очень часто я видела, что ты плачешь… Один раз ты тоже была в свадебном платье – такой снежно-кружевной цветок со светло-розовой лентой на талии…

Розали не то усмехнулась, не то всхлипнула и пробормотала:

- Да, сколько же раз такое предсказание могло сбыться… Я всех их помню – всех своих поклонников. Помню, как они признавались мне в любви… Мне раньше казалось, что я собираю эти признания, как коллекцию драгоценных камней, как кусочки мозаики, из которых потом, когда их будет достаточно много, сложится красивая картинка моей чудесной и счастливой жизни, моего безоблачного будущего. Иногда я любила, вспоминая их всех, по очереди, представлять, каким могло бы быть это будущее, выбери я, например, Ричарда Торна, или Джейкоба Блэка, или младшего Ньютона… Как будто встряхивала калейдоскоп и смотрела, какая получается картинка.

Она грустно улыбнулась своим мыслям и покачала головой, как будто по-доброму удивляясь тому, какой наивной была прежде, и, глядя на свое письмо, в котором не было ни единой не зачеркнутой строчки, продолжила:

- Майк Ньютон был в моем калейдоскопе кристалликом сапфира: с этими синими глазами, холодным голосом, ирисами в корзинах с голубыми лентами, которые он мне дарил… Он собирался ехать в Америку, в Гарвард, кажется… Заехал ко мне попрощаться. Мы гуляли по саду, была весна, гиацинты так сказочно пахли… Он тогда сказал, что будь я цветком, то была бы именно гиацинтом – ведь это цветок, усыпанный звездами, по его словам… Мы говорили на французском – всегда на французском, после какого-то детского спора. И вот эта фраза, “je vous aime”… - Розали прерывисто вздохнула и продолжила чуть изменившимся голосом: - А Джейк был рубином. Такой дерзкий, веселый, с вечным задорным огоньком в глазах… - девушка снова улыбнулась своим воспоминаниям. – Он однажды заявился к нам во время торжественного обеда в честь какого-то папиного высокопоставленного друга, сказал, что проигрался в пух и прах, но что если я соглашусь выйти за него замуж, то он будет самым богатым человеком в мире. Кажется, отец решил, что он имел в виду мое приданное, и чуть не поколотил его прямо там, в бальном зале… Тайлер был хрусталем – весь такой простой, открытый, прозрачный… Он признался мне в любви на том мосту, у которого ты едва не утонула той весной. Ричард – на рождественском балу, Сэм – когда мы отдыхали вместе с семьями в Мадриде, Тайлер – в последний день зимних каникул… На вокзале, когда я уже уезжала в Бат. А Ройс…

- Неужели не признавался? – вырвалось у Беллы, с недостойным чувством собственного превосходства наблюдавшей за «калейдоскопом» воспоминаний подруги: ведь сама она была счастлива, а Розали нет, несмотря на всю свою ослепительную коллекцию поклонников, признаний и предложений.

- Хотела бы я, чтобы это было так, - неожиданно произнесла Розали, по-прежнему не отрывая взгляда от своего ненаписанного письма, и вдруг отшвырнула в сторону ручку, с громким стуком отскочившую от столешницы, рассыпав вокруг веер чернильных брызг, и едва выговорила сквозь прижатые к лицу ладони: - А я сама не говорила этих слов ни разу в жизни! Никому! Все только собирала, собирала, собирала эту коллекцию… А ведь самое важное – это говорить, говорить их самой! Отдавать хоть что-то, хотя бы слова, если у меня нет ни души, ни сердца, чтобы отдать их! – она вытерла блестящее от слез лицо краем рукава и, глядя на Элис полными сумасшедшего отчаяния глазами, лихорадочно заговорила: - Если бы я была на твоем месте… Если бы я… могла перестать быть… быть такой, как я… Я поступила бы так же. Во всем! Ведь это непереносимо – жалеть не о том, что ты сделала, а о том, чего так и не смогла сделать… И жизни не важно, что тебе помешало: боялась ли ты оказаться непонятой, или ошибиться, или выглядеть дурой, или…Она не спросит, в чем же было дело – спрашивать придется тебе самой у себя… Потому что спрашивать – это все, что тебе остается. Не важно, почему – важно только, что ничего не случилось. Что ты сама не дала ничему случиться. Это все равно, что жалеть о сне после того, как ты уже пробудилась от него. Все, что остается – это только вспоминать все то, что было, и изо всех сил стараться не думать о том, как же много еще могло бы быть, если бы… Если бы утро наступило хоть на минуту позже. Ты смелая, ты смогла… Ты… А это ведь так страшно – любить…

Она замолчала, и в наступившей тишине Белле показалось, что она слышит, как по щекам Розали текут слезы.

- Да, страшно, - ответила Элис несколько минут спустя. – Но не любить намного страшнее.
Розали вздрогнула, как от удара, снова перевела взгляд на свое письмо… И вдруг, схватив со стола первый подвернувшийся под руку карандаш, написала что-то в самом низу исчирканного листа, полного отвергнутых слов и фраз, так сильно надавив на грифель, что тот сломался с тихим сухим треском, быстро сложила письмо, вложила в конверт, поднесла его к губам и, заклеив его, бросила в ящик для писем, где уже лежали написанные еще утром послания Беллы и Элис, приготовленные для отправки. Улыбнувшись дрожащей и торжествующей улыбкой, она обессилено откинулась на спинку стула и пробормотала:

- Если я передумаю и решу не отправлять это письмо… Не дайте мне это сделать, пожалуйста!

- Это письмо ведь не Ройсу Кингу, верно? – спросила Белла, с удивлением услышав в собственном голосе нотки явного осуждения.

Розали испуганно посмотрела на нее, словно пойманная на преступлении, и тут в разговор снова вмешалась Элис.

- Я знала, что ты все-таки сделаешь это, Роуз, - сказала она, снова этим «улыбающимся» голосом.

- Знала? – удивилась Розали. – То есть… видела?

- Да, этой ночью.

Белла слушала этот разговор со все нарастающим раздражением: оттого, что эти двое говорили так, точно ее тут и не было или она была каким-то непосвященным зрителем, все равно не способным понять, о чем они говорят, оттого, что, как деревенские дурочки, жадно хватались за якобы вещие сновидения, предсказания и прочую чушь, лишь бы тешить себя красивыми и несбыточными иллюзиями, оттого, что жили в собственных фантазиях, к черту забыв про реальность, а в этой реальности у одной в канун Рождества будет свадьба, а у второй через пару недель – душевная казнь топором общественного мнения за все, что она натворила, забыв ради этого проклятого американского красавчика о разуме, о будущем, о последствиях, о самой себе… Она была слишком счастлива сама, чтобы признавать несчастье других, и одновременно понимала, насколько это низко – так думать, но ничего с собой поделать не могла. Хотела закрыть глаза на все вокруг – и одновременно не хотела, могла – и не могла.

- И… к чему это приведет? – спросила Розали – снова с этим глупым придыханием, как беседующий со жрицей паломник.

- Хватит! – выкрикнула Белла, не дав Элис ответить. – Это только сны, Розали! Сны, и ничего больше! Они снятся нам всем, но они не значат абсолютно ничего! И может быть, тебе стоит подумать о реальности вместо того, чтобы цепляться за фантазии? Я сомневаюсь, что твой жених одобрил бы твою фронтовую переписку! И не притворяйся, - добавила она, увидев, как Розали приподнимает брови в напускном удивлении, - я отлично знаю, кому ты все время пишешь. И что пишешь – тоже. Догадаться нетрудно.

Розали, глаза которой засверкали опасной злостью, хотела было ответить и явно начать нешуточную ссору, но тихий голос Элис в который раз остановил их обеих.

- Нет, это не просто сны. Они всегда сбываются. Во всем, - сказала она, и что-то в ее голосе заставило Беллу разом забыть о своем негодовании.

- О чем это ты?.. – неуверенно спросила она – просто чтобы хоть что-то сказать.

- Что бы я ни сделала, это бы не спасло… - прошептала Элис вместо ответа и вдруг задохнулась сухими рыданиями – страшными, глухими и совсем без слез…

Словно замороженная ее словами, Белла бессильно смотрела, как кривит ее губы судорога этого сюрреалистичного, высушенного плача, как дрожат ее плечи – все сильнее и сильнее, а из-под закрытых век не сбегает ни единой слезинки. Смертельно бледная Розали склонилась к Элис и вдруг глухо вскрикнула, и только тогда Белла заметила под прижатой к груди рукой Элис уголок какой-то бумаги. Едва понимая, что делает, она вытащила ее из под обессиленно разжавшихся пальцев подруги и пробежала глазами по кривоватым, бледным строчкам, едва различая слова, перескакивая со строки на строку, как будто изо всех сил пытаясь спастись от того, о чем читала:

«Уважаемая мисс Брендон, ..., вынужден Вам сообщить..., погиб, защищая свою страну..., выражаю искренние соболезнования..., с уважением, майор Дж. М. Николс.»