- Мне ты тоже нужна, Розали, и я никак не могу понять, почему всегда — всегда! — когда ты выбираешь между чем угодно еще и мной, выбор оказывается не в мою пользу? - голос Ройса прозвучал спокойно, даже ехидно, но почему-то странно пугающе.

- Господи, неужели так трудно меня понять? Это ведь моя родная страна! За нее льют кровь друзья моего детства, люди, вместе с которыми я выросла! Они рискуют жизнями, делают все, что могут, в то время как я остаюсь в безопасном тылу, и если все, что я могу – это подать стакан воды или поменять повязку на ране, то я хочу сделать хоть это!

Я выдохнула эти слова и замолчала, переводя дыхание, ожидая, что Ройс наконец-то сдастся, согласится с моей правотой – ведь разве могут быть хоть какие-то аргументы против патриотизма? – как он неожиданно вскочил со стула, зацепив рукой край столешницы так, что заставлявшие ее фарфоровые чашки и тарелки с бисквитами жалобно задребезжали, и, подойдя ко мне, схватил за плечи, заставляя упасть на стул, с которого я хотела было подняться, прижал меня к его жесткой спинке и, глядя мне в лицо пылающими едва ли не ненавистью глазами, произнес:

- Друзья детства, значит? А только ли друзья?

Его искаженный слепым бешенством хриплый голос испугал меня настолько, что я совершенно растерялась, не зная, что делать, и тут он вдруг сильно тряхнул меня за плечи, так что я ударилась головой о резную спинку стула, и выкрикнул:

- Только ли друзья?! Отвечай мне!

В его тоне звучал приказ, открытый и унизительный, и это неожиданно полностью вернуло мне самообладание и уверенность.

- Отпусти меня. Немедленно, - холодно и спокойно произнесла я, надменно глядя точно сквозь него – как и полагалось смотреть на оскорбителя, по мнению моей гувернантки.

Ройс еще ниже наклонился ко мне, так что мы почти соприкоснулись лбами, и, сжав пальцы настолько сильно, что я едва удержалась от вскрика, прошипел:

- Среди друзей - и любовник? Потому-то ты и хочешь остаться, ведь так?

Кровь бросилась мне в лицо от унижения и отчаянного, безрассудного гнева, и я снова оказалась парализованной и бессильной, не в состоянии сказать ни слова, разрываемая опасными и мучительно противоположными чувствами.

Любовник. Мерзкое, оскорбительное слово, точно ком грязи, брошенный в самое чистое и дорогое из всего, что только было в моей глупой, тщеславной душонке… Но разве не пыталась я сама всеми силами подавить, задушить это чувство, быть честной с Ройсом, если не смогла быть честной с Эмметом? Разве не пыталась либо честно полюбить его, либо честно сказать ему, что не могу, не способна?.. Но так и не сделала ни одно, ни второе. А раз так, то Ройс имел право смотреть на меня с этой свирепой, истерзанной ненавистью, имел право до боли стискивать мои плечи – так, что мне казалось, сожми он пальцы чуть сильнее – и мои кости не выдержат и сломаются... Где-то в глубине сознания, затянутого кокаиновой дымкой самоуничижения, я даже хотела, чтобы он сделал это, чтобы выбил, выдавил из меня эту прекрасную боль, как яд, чтобы хоть бы моей кровью потушил во мне свет, погасить который сама я не могла и который мучил мою душу-вампира режущим солнечным огнем. Мне хотелось казни, расправы над собой, заслуженного наказания, чтобы не мучиться хотя бы виной… Но я не была достойна этого утешения. И не получила его.

Ройс вдруг выпустил меня и, отстранившись, посмотрел мне в глаза с совсем другим выражением, показавшимся мне куда страшнее прежней его бешеной и ревнивой ярости, и тихо произнес:

- Прости…Я не знаю, что… - он обреченно качнул головой и договорил: - Я просто люблю тебя.

Я растеряно смотрела на него, слыша его слова, но не понимая их, и только когда он спустился с веранды и исчез из моих глаз за деревьями, до меня дошло какое-то болезненное и совершенно безрадостное понимание: а ведь он впервые признался мне в этом… Господи, зачем, зачем?..

На следующее же утро я уехала в Хайвуд. Белла написала мне, что стала медсестрой в госпитале Бата и была бы рада моей компании: рабочих рук не хватало, а скатывать бинты и дезинфицировать инструменты могла и я, невзирая на отсутствие малейшего намека на медицинское образование. Миссис Стамп любезно разрешила мне, Белле, Элис, да и почти всем только что закончившим обучение ученицам поселиться в наших бывших комнатах, куда мы возвращались обычно поздним вечером, валясь с ног от усталости и мечтая только о том, чтобы поскорее добраться до кровати, ну а все дневные часы мы проводили в госпитальных палатах.

Возвращаясь в пансион, Белла и Элис, утомленные до предела и странно счастливые самой этой усталостью, засыпали, едва коснувшись головой подушки, а я, уставая не меньше их, часами лежала без сна, предаваясь, пожалуй, самому непривычному и непонятному мне чувству из всех. Чувством этим была зависть. Неукротимая, иссушающая, исступленная… Белла, исполненная спокойного, уверенного достоинства от понимания нужности и благородства своего занятия и умиротворенно счастливая тем, что все-таки осуществила свою мечту – она казалась мне наполненной теплым ванильным сиянием, мягким, спокойным, горящим ровно и неугасимо. И я завидовала этому, потому что внутри меня самой была только ноющая, больная пустота. Завидовала по-злому, глухо и раздраженно: каждое ее слово казалось мне наполненным каким-то отвратительным высокомерием, каждый поступок представлялся нахальной и дерзкой демонстрацией того, насколько она довольна своей жизнью. У нее было все: ее сбывшаяся мечта, ее Правое дело и ее Эдвард. И это ее полное, абсолютное счастье, точно налитое в бокал по самый краешек вино, готовое вот-вот через него перелиться, злило меня и дразнило, и временами мне казалось, что я просто не выдержу больше ни минуты в ее обществе и забьюсь в припадке настоящей истерики из-за того, что моя жизнь проходит мимо, а всем вокруг хорошо настолько, что до моих мучений им нет дела. И при этом я ничего не боялась сильнее, чем того, что кому-то вдруг действительно станет до меня…

С Беллой я едва могла общаться, хотя раньше мы неплохо ладили, а вот с Элис… Она и раньше казалась мне непонятной, не от мира сего, а теперь была по-настоящему… неземной: когда я смотрела на нее, мне казалось, что я вижу так и бьющие от нее ослепляющие лучи настолько острой, восторженной любви, что невольно хотелось прикрыть глаза от этого непереносимого для моей мерзкой натуры света, словно вбиравшего в себя все ее физические силы, но делавшего ее только еще более стойкой. И я снова завидовала – потому что во мне вместо этого счастливого солнца была только страшная черная дыра, поглощающая все мои чувства, кроме бесконечных сожалений и яростного отвращения к самой себе. Иногда, когда я лежала без сна прохладными осенними ночами, то проваливаясь в не приносящую ни малейшего облегчения дремоту, то вновь возвращаясь к реальности, мне казалось, что я вижу, как капают в мою душу черные капли этого яда, отравляя ее, убивая медленно и мучительно, сжигая своей кислотой… Я завидовала ей, но эта зависть была другой: намного болезненней, но странно светлее, словно бы радостнее. Она не была счастлива так, как Белла, но она была так полна любовью… И рядом с ней мне почему-то становилось чуточку легче, как будто она обогревала меня своим ласковым огнем, развеивала темноту вокруг, точно приглушенный свет ночника, с которым можно смело засыпать, не опасаясь никаких чудовищ, прячущихся под кроватью. У нее не было скальпельно-острой внимательности Беллы, пристального, выжидающего напряжения Ройса, непонимающего сопереживания отца – мыслями она была где-то настолько далеко и словно в глубине самой себя, что вряд ли заметила бы и молнию, ударившую в дюйме от нее, и потому в ее обществе я чувствовала себя в безопасности. Я могла греться возле этого костерка сколько угодно и не бояться, что кто-то увидит, насколько уродлива и черна моя тень.

Главным поводом для всех оттенков и нюансов моей зависти были письма. Элис и Белла получали их почти каждую неделю. И, видя, как в глазах их обеих в ту секунду, как они узнавали на конвертах тот-самый-почерк, загорается одинаковый тайный и горячий огонек спасенной надежды и пронзительного, отрешенного от себя счастья, я чувствовала себя так неловко, как будто подглядывала за чем-то необыкновенно личным, предназначенным только для двоих… и снова задыхалась от самоуничижительной, невыносимой зависти.

Должно быть, первым, что уничтожило во мне это мертвое чувство, была моя надежда, потому что когда вернувшаяся с почты Белла вдруг кинула мне на кровать конверт, на котором я еще с порога спальни различила свой «тот самый» почерк, который больше не мечтала увидеть, я не могла поверить в то, что вижу, до последнего, до того, как дрожащими пальцами распечатала его, вынула сложенный вдвое листок…

«Дорогая Розали,
Я обещал писать Вам и выполняю обещание. Хоть и не знаю, о чем рассказывать. Фландрия красива и холодна, который день туманно, то и дело накрапывает дождь (простите за жуткий почерк - я пишу это письмо на дороге, пытаясь удержать над головой свою куртку так, чтобы вода не капала на бумагу). Я начинаю понимать, почему европейцы считают туман и дожди самым английским, что только может быть – здесь, так далеко от дома, я чувствую, что они мне почти что родные.

Иногда, просыпаясь утром, когда все кругом в сплошном тумане, несколько секунд я не помню, где я и что со мной происходит, мысли о войне будто просыпаются чуть-чуть позднее меня самого, и тогда мне кажется, что я сейчас открою глаза и увижу эту привычную картину, которую пять лет видел из своего окна там, дома, в Оксфорде: белый дымок тумана, сквозь него проглядывают острые университетские шпили, а где-то за ними – бледно-бледно розовый рассвет. И если смотреть только вперед, не на землю, то кажется, будто Магдален-колледж парит в воздухе, а туман вокруг – это как будто облака. Я не замечал всего этого, пока видел каждый день, а теперь почему-то вспомнил с такой яркостью – и это, и еще бог знает сколько подобной ерунды. В этом несомненная хорошая сторона всего происходящего: не будь этой войны, я бы никогда не понял, как же, оказывается, красивы английские рассветы, какой вкусный английский дождь и какие узоры выплетает плющ на стене радклиффской Ротонды. А о менее хороших сторонах не стоит и говорить – Вы обязательно должны улыбаться, и я не хочу Вам в этом мешать.

Мне нечего больше рассказать: вокруг такая пустота, что порой мне кажется, от этого мы и гибнем здесь – чтобы хоть смертью эту пустоту заполнить. Простите: коченеют руки, и придумать хоть что-нибудь, способное заставить Вас улыбнуться, не получается.
Ах да, английские розы. Наверное, по ним я скучаю больше всего.
Надеюсь, у Вас все хорошо, тяготы тыловой жизни Вас не коснулись, Вы здоровы и счастливы. Как и должно быть.

Если Вы захотите ответить, мой адрес в ближайшее время не изменится, и письмам Вашим я буду неизменно рад.

Искренне Ваш,
Э.М.»

Потом я не могла вспомнить, как я там оказалась, но, в десятый раз перечитав это послание, я наконец подняла глаза от бумаги и обнаружила, что стою в самой глубине сада, за беседкой. Наверное, это элементарный инстинкт самосохранения помимо сознания заставил меня сбежать от подруг, чтобы оставить мою неизвестную даже мне тайну нераскрытой… В воздухе плавал густой аромат холодно-красных английских роз, и от него так закружилась голова, что я пошатнулась и бессильно опустилась на землю, привалившись спиной к широкому стволу старого вяза.

Он жив и он не забыл меня! Боже мой, могла ли я еще совсем недавно представить, что когда-нибудь просто то, что обо мне всего лишь помнят, окажется для меня дороже любого обожания, любого уважения, любой любви?

- Ты в порядке? – обеспокоенный голос Элис вырвал меня из этого сладко-горького забытья, и я растеряно перевела на нее взгляд. От долгого смотрения на белую бумагу наклонные строчки письма на секунду показались мне написанными у нее на лице.

- Это от мистера Хейла? От Ройса Кинга? Все в порядке? Все здоровы? – взволнованно затараторила Белла, вслед за Элис выбегая с аллеи и внимательно глядя на меня. – У тебя было такое лицо, когда ты прочитала…

- Да, все здоровы, - ответила я, быстро спрятав письмо в карман. Элис протянула мне несколько листов бумаги и ручку.

- Я подумала, ты захочешь сразу написать ответ, - пояснила она, улыбаясь неожиданно понимающе, а затем передернула плечами и, поплотнее запахнув жакет, пожаловалась: - Почему так холодно – ведь еще даже лето не кончилось!

- Холодно? По-моему дышать нечем, - откликнулась я, пытаясь замять тему с письмом.

- Да, розы пахнут так сильно… - Элис наморщила нос. – Хорошо еще, что у нас не растут лилии!

Белла как-то очень странно посмотрела на нее, но ничего не сказала, а я снова погрузилась в карамельную нежность своих мыслей, впервые за столько дней свободных от всего на свете, кроме него… Английские розы… Я бездумно протянула руку к кусту и погладила пальцами шелковые прохладные лепестки полураспустившегося бутона, а затем осторожно отломила тоненькую веточку, увенчанную несоразмерно пышным цветком и поднесла ее к носу.

Мы молчали, все трое погрузившись в свои мысли. Тишину нарушал только шелест ветра в ветвях отцветшей сирени и бархатный шорох листьев малиновых кустов. Я медленно и глубоко вдыхала сахарно-холодный запах своей розы, смотрела на чистые листы у себя в руке и мысленно придумывала, какие слова напишу на них, как только останусь в одиночестве, Белла задумчиво смотрела на темнеющее вечернее небо, сцепив руки за спиной и широко раскрыв глаза, а Элис, мечтательно улыбаясь, собирала с куста малины темные, сочные ягоды. Вдруг что-то изменилось, в тихие звуки природы вмешалось что-то чужеродное, иное, и несколько секунд спустя я поняла, что это был шум шагов – медленных, точно крадущихся шагов где-то за деревьями, в нескольких футах от нас. Тут же полузабытые, начавшие казаться нереальными воспоминания о событиях этой зимы разом взметнулись в памяти, заставив меня на секунду оцепенеть от почти забытого уже суеверного страха, но прежде, чем я успела хоть что-то сделать, Элис тихо, хрипло вскрикнула и отшатнулась от малинового куста, глядя полными детского недоумевающего ужаса глазами на ветку, с которой она только что собирала ягоды. Я проследила за ее взглядом и ощутила, как внутри что-то нехорошо задрожало и съежилось: на темных листьях загустевшими, засыхающими каплями отблескивали винным цветом пятна крови.

- Что это? – невольно пролепетала я, хотя собиралась спросить, откуда это, после работы в госпитале слишком хорошо представляя себе, как выглядит кровь, но страшную хайвудскую зиму вспомнила не я одна: до боли стиснув худые пальцы на моем локте, а другой рукой схватив за рукав Беллу, Элис с какой-то немыслимой скоростью помчалась из глухого сада обратно к зданию, а мы, заразившись тем же животным безумием и страхом, неслись за ней.

Ощущение дежа вю было единственным, что пробивалось сквозь дымку этой паники: точно так же мы с Беллой уже убегали из этого сада, точно так же сломя головы неслись по лестнице наверх, точно так же запирались в комнате, шарахаясь от каждой тени, точно так же обессилено сползали по стене на холодный пол… Но Элис тогда не была настолько бледной, у нее не тряслись руки вот так и она не падала на пол, мучительно изогнув тонкую шею в спазме отвратительной и непонятной тошноты…

- Элис?.. – услышала я голос Беллы и еще успела удивиться его потрясенному звучанию, когда Элис, встретившись с подругой взглядом, вдруг бессознательным, испуганным движением прижала руку к животу.

И все стало ясно.