Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Чем дальше уводит наш рассказ, тем больше сходств я замечаю в наших историях. Не в их событиях – в их героях. Наши судьбы – это одна и та же пьеса, которую разыгрывали наши души, подчиняясь разным постановщикам, но изображая одинаковые чувства. Разве нет?

Твоя Шарлотта – не была ли она для тебя тем же, чем для меня был Этьен: этим последним источником веры, надежды на иную жизнь? И не потеряла ли я его так же, как ты – ее?.. Не был ли твой Питер той же непоколебимой стеной надежной уверенности, которую ты чувствовал спиной и мог идти дальше, зная, что у тебя есть тыл, какой для меня был Джереми? Мария и Джеймс одинаково мучили нас своей любовью, Виктория и Кэйд Уилтон наносили одинаковые удары в спину… А мы с тобой – мы были звездами этого спектакля, премьеры которого разделяли десятки лет. Мы встретились на новой сцене, но даже я не знаю, комедию ли, трагедию или драму нам предстоит играть. Наши истории – затянувшийся эпиграф, и теперь вновь мой черед добавить к нему свою реплику…

Итак, те же и Элис. Наверное.

27 декабря 1916 года
Первым ко мне вернулся слух. Я четко услышала чьи-то тихие шаги, а затем легкий вздох где-то совсем рядом, но не ощутила ни малейшего интереса к тому, что происходило вокруг.

Все тело ныло, но я боялась даже пошевелиться – как будто рассыпалась бы на куски, шевельнув хоть пальцем.

Я почувствовала легкое касание теплой руки к своему лбу, мягко возвращающее меня к реальности из моего полубезумного не то сна, не то обморока. Решившись, я открыла глаза и увидела доброе лицо склонявшейся надо мной незнакомой пожилой женщины. На ней была форма служащих этого дома: темно-серое платье и белый кружевной фартук; темные с проседью волосы аккуратно уложены в старомодный пучок. Ее лицо выражало одновременно сочувствие, возмущение и какое-то укоризненное сожаление.

- Милая, что же с тобой сделал этот негодник, - проговорила она тихо, будто бы обращаясь к себе самой. Сквозь осуждающие интонации была явно слышна по-доброму укоризненная мягкость, в самом тоне ее голоса чувствовалось, что она очень любит того, кого вынуждена ругать. - Я всегда говорила миссис Витердейл, что она слишком балует сына.

- К-кто Вы? – спросила я, слегка заикаясь. В горле пересохло, губы едва слушались, каждый звук давался с трудом.

- Я Эмилия Грей, дорогая, экономка. И хотя мне стыдно сейчас признавать это, но Джеймс был моим воспитанником.

Я хотела было что-то ответить ей, но миссис Грей снова заговорила, перейдя на деловитый тон:

- Как ты себя чувствуешь, девочка? Голова не кружится? Принести тебе воды?

Не дожидаясь ответа, она направилась к двери, но я едва не задохнулась от ужаса, представив, что мне придется остаться в этой комнате одной, и закричала:

- Нет! Нет, пожалуйста, не уходите!

Миссис Грей покачала головой и вздохнула – одновременно печально и рассерженно, а затем снова улыбнулась мне и заговорила:

- Мне кажется, что тебе сейчас лучше ехать домой. Я помогу тебе выйти из дома незаметно и провожу. Не волнуйся, дорогая, все образуется, все будет в порядке.

Ее голос звучал где-то на границе моего сознания, а я не прислушивалась к словам и в своей страшной внутренней пустоте только смутно радовалась тому, что я не одна. Миссис Грей привела мою прическу в порядок и, накинув мне на плечи плащ с капюшоном, вывела из комнаты. Какое-то время мы шли куда-то вглубь дома и вскоре оказались у заднего выхода. Экономка позвала шофера , помогла мне забраться внутрь автомобиля и, сев рядом, успокаивающе сжала мою руку в своей.

Устроившись на удобном сидении, я откинула голову на спинку и, прикрыв глаза, попыталась восстановить в памяти то, что произошло в комнате Джеймса. Я хорошо помнила, как мы покинули бальный зал, как шли по полутемным коридорам, помнила комнату и то, как Джеймс меня поцеловал. Дальше воспоминания путались, я не могла вспомнить подробностей, как ни напрягала память. Казалось, что мой мозг включил защитную реакцию, вытеснив то, что случилось со мной, из моей головы.

Я слишком мало знала о том, что происходит между мужчиной и женщиной в тот момент, когда они остаются вдвоем: только то, что смогла прочитать в книгах, одобренных моими родителями. Но громкое слово «бесчестие» я слышала не один раз и отлично знала, что благовоспитанная девушка должна предпочесть смерть подобному позору. И я с радостью предпочла бы смерть тому, что случилось – лучше быть мертвой, чем каждую секунду вновь и вновь осознавать, что Джеймс оказался способен так поступить со мной… С отчаянным внутренним бесстыдством я подумала, что позволила бы ему все, если бы только он был со мной нежен, если бы действительно меня любил, но то, что он, возможно, силой забрал то, что я сама отдала бы ему – это было непереносимо.

Я чувствовала, как слезы текут по моим щекам. Что же он сделал со мной? Неужели все мои мольбы его не остановили, и мне предстоит унести в могилу не только разбитое сердце, но и навеки погибшую честь?..

Сегодняшний вечер обещал быть очень приятным: намечалась очередная встреча с Этьеном. Этот юноша начинал по-настоящему мне нравиться, поэтому к встрече с ним я готовилась очень тщательно, продумывая малейшие детали. Разве не так положено готовиться к самому-самому первому настоящему свиданию? И разве не положено непременно на него опоздать?

Повторяя самой себе, что очень даже положено, я задумчиво водила по лицу пуховкой с совершенно не нужной пудрой и пыталась отвлечься от собственного нетерпения. Ведь не так уж часто я ходила на свидания… И не так уж часто целовалась. А в своей новой жизни не целовалась совсем! Часы мерно тикали за спиной, безжалостно напоминая, что ждать мне еще четверть часа. О, как же тянется время, когда ждешь чего-то с таким нетерпением!

Я покрутилась перед зеркалом, любуясь своим новым и фантастически смелым платьем - тончайшие складочки серебристого шифона, немыслимый вырез, обнажающий спину до самой талии, пышная шелковая розочка на копчике – и внутренне дрогнула: уж очень вызывающим был мой наряд. Но мне так нравилось, так безумно и по-детски нравилось выглядеть как с картинки парижского модного журнала, как нарядная кукла, только куда красивее и – что самое главное – живее, несмотря на то, что биологически я была давно мертва.

Я наклонилась к зеркалу, чтобы поправить выбившуюся из прически тщательно завитую коротенькую прядь, и тут перед глазами полыхнула мягкая

белая вспышка, и я увидела голубовато-серую в вечерних сумерках аллею парка на окраине города, где я должна буду встретиться с Этьеном, его самого, непривычно франтоватого, ожидающего меня у самых ворот, и… Прикосновение затянутой в алую перчатку руки к его плечу, вульгарно-яркие вспышки осыпанного блестками кристалликами гребня в пламенно-рыжих волосах, мягкая и хищная улыбка изгибает красивые губы… А на щеке, прикрытой пушистым, горящим как лава локоном – россыпь багровых точек запекшейся крови… Кровь, кровь, кровь – она везде: красными ртутными бусинами разбегается по серой дорожной пыли, густой струйкой стекает с молодых листьев подорожника, впитывается в сухую черную землю и в изумрудный бархат изящных туфель, тягучими каплями медленно ползет по мраморно-белой коже стройных ног, обнаженных огненной тканью юбки… Дергаемые предсмертной судорогой пальцы зарываются в пыль, цепляются за землю в попытке удержаться на самом краю жизни… Дьявольские, вымазанные этой кровью, точно помадой, губы улыбаются, все выше поднимаются их уголки, обнажая белоснежные зубы с розоватыми кровавыми разводами… Разорванная, будто пилой, шея, серый песок налип на истерзанные ошметки кожи по краям раны… Профиль замершего мертвой маской лица на зелени травы, и сквозь разметавшиеся пряди черных волос проглядывают крошечные меловые точечки бутонов кислицы…

Мой собственный крик вырвал меня из этого кошмарного видения вместе с дребезжащим, оглушительным звоном бьющегося стекла, и я пришла в себя, полусидя на туалетном столике, прижавшись лбом к опустевшей раме трельяжа, и на моей юбке поблескивали серебряные зеркальные осколки, колючее крошево стекла разбитых флаконов с духами, и душное марево их перемешавшихся ароматов не давало вздохнуть.

Маленькие белые цветочки. Кислица. Она всегда закрывается в семь часов вечера…

В семь часов вечера я должна была бы встретиться с Этьеном у парковых ворот. Если бы не решила намеренно опоздать...

Кажется, Джереми крикнул что-то мне вслед, когда я стрелой метнулась вниз по лестнице и выбежала из дома, ничего не объяснив, да и сама ничего не понимая. На понимание не было времени. Я должна была успеть, просто должна!

4 апреля 1917 года
На одной из предыдущих страниц я обещала себе, что больше не открою эту тетрадь, что последние слова моей сказки уже написаны, что больше мне не будет необходимости одиноко рассказывать о своей неинтересной никому другому жизни этой бумаге... Еще один самообман. Сколько же времени уже прошло! Оказывается, я не осознавала этого до тех пор, пока не открыла дневник, не написала сегодняшнее число и не увидела, как же давно была сделана последняя запись. Уже середина весны... А в моей жизни — вечная зима.

Боже, я и не знала, как скоротечно, мимолетно и обманчиво счастье! Так недавно мне казалось, что у меня есть все, что мне больше даже не о чем мечтать, что впереди меня ждет целая жизнь, полная сияющего, безграничного счастья. А теперь... Это...Это как получить удар в спину от самого дорогого человека, как сделать шаг по земле — и провалиться в бездну! Когда я просыпаюсь каждое утро, то в тем мгновения между последними отголосками сна и окончательным пробуждением мне кажется, что я открою глаза — и все будет по-прежнему, что я снова буду той Мэри Элис Брендон, невестой Джеймса — девушкой, живущей в сказке, что на столике у кровати я увижу огромный букет роз, присланный им накануне, и белоснежный уголок записки среди нежно-алых лепестков — благоговейной и дерзкой, как обычно — и, переполняемая восторгом, побегу наряжаться для встречи с ним... Но каждый раз блаженные мгновения этого полузабытья исчезают, оставляя меня один на один с безжалостной действительностью, и я прихожу в себя от почти физической боли, особенно мучительной из-за того, что прежде я ее не знала. Но самую сильную боль мне причиняли воспоминания о последнем вечере, когда я видела Джеймса...

Сначала эти воспоминания заслоняли все хорошее, что у нас было. Но со временем я стала замечать, что невольно начинаю прощать его, искать оправдания его действиям. Тоска по Джеймсу становилась все сильнее, вытесняя обиду, непонимание и стыд. Должно быть, это было жалко и недостойно уважающей себя девушки, но я чувствовала, что мучительное желание хотя бы просто увидеть его заглушает боль от его поступка. Я простила бы и забыла все — только бы он снова был рядом!..

Что бы я ни делала, чем бы ни пыталась занять себя — все без толку, мысли о нем не оставляют меня ни на мгновение, и только титаническим усилием воли мне удается скрывать свои муки от посторонних. Это бесконечное притворство отнимает у меня все силы, и ночью я часами лежу без сна, провалившись в черное бесчувственное оцепенение, не приносящее успокоения и отдыха, а только обессиливающее еще больше, как безумный горячечный бред. Даже мои любимые романы не помогают мне теперь — я не могу читать о любви, только что потеряв ее!

В тот самый последний вечер, когда я тайком вернулась домой, миссис Грей пообещала мне, что сможет объяснить мой уход гостям и родителям. Я сказала сестре, что очень устала и хочу лечь спать пораньше, после чего поднялась в свою комнату и, бросившись на кровать, прорыдала почти до утра.

Утром мама мимоходом спросила, хорошо ли я себя чувствую сегодня (миссис Грей сказала ей накануне, что я переволновалась и почувствовала себя плохо), после чего, не дождавшись моего ответа, принялась рассказывать сестре, какой замечательный вчера был бал. После обеда она поехала на прогулку с матерью Джеймса, откуда вернулась очень взволнованной. Я была слишком поглощена своими переживаниями и ни о чем не спросила ее. Лишь через несколько дней мама сообщила мне о том, что Джеймс пропал.

Она причитала и обвиняла меня в том, что я не смогла удержать своего жениха, что я не была хорошей невестой и поэтому он оставил меня. Я слушала ее молча, думая о своем во время ее монологов. В тот момент мне сложно было хотя бы просто осознать случившееся…

Я бежала со всей возможной скоростью, но приблизившись к городу, вынуждена была перейти на обычный человеческий шаг, который сейчас казался мне просто черепашьим, хотя для остальных людей я скорее всего двигалась очень быстро. Стрелки уличных часов показывали без нескольких минут семь. Внутри меня все дрожало. Единственная мысль, которая вертелась в моей голове в тот момент, была о том, что я не должна опоздать, что я должна спасти своего друга во что бы то ни стало.

Вбежав в сквер, я увидела Этьена и рыжеволосую вампиршу, стоявших у ворот. Они выглядели бы вполне обыкновенно, если бы не встревоженное лицо юноши и не слишком близко подошедшая к нему женщина. До моего острого слуха донеслись ее последние слова:

-… а сегодня тебе всего лишь чуточку не повезло.

Неожиданно вампирша замолчала, и я поняла, что она почувствовала меня.

- А мы ждали тебя, Элис, - сказала она, поворачиваясь ко мне. – Нехорошо опаздывать на встречи: твой спутник уже начал волноваться.

- Откуда ты знаешь мое имя? – спросила я, делая несколько шагов вперед. Рыжеволосая выставила ладонь перед собой в предупреждающем жесте:

- Я многое о тебе знаю. Даже больше, чем ты думаешь.

Женщина перевела взгляд на Этьена и провела рукой по его щеке. Юноша смотрел на нее безвольными, замершими глазами, точно кролик под гипнотизирующим взглядом удава.

- Мне очень нравится твой друг. Хотя, насколько я помню, у тебя всегда был хороший вкус, - она усмехнулась.

- Что тебе нужно? - я старалась говорить спокойно, но страх за Этьена парализовывал мою способность трезво мыслить.

- Я просто голодна, - проговорила она таким обыденным тоном, как будто мы сейчас сидели за обеденным столом.

Больше я не могла терпеть. Я рванулась к ней, забыв о том, что Этьен не должен видеть никакие проявления моей сверхъестественной природы. Сейчас я могла думать только о его безопасности. Виктория, видимо, не ожидала этого и замерла на несколько мгновений, которых мне хватило для того, чтобы добежать до них. Подскочив к Этьену, я толкнула его в сторону, втискиваясь между ним и вампиршей. Женщина встала в боевую стойку, и из ее груди вырвалось совершенно нечеловеческое рычание. Неожиданно для себя самой я ответила ей точно таким же рыком.

В этот момент до моего слуха донеслись приближающиеся шаги и голоса людей, и моя противница снова удивила меня: она отскочила в сторону и ее лицо вновь стало невозмутимым.

- Успокойся, здесь слишком много свидетелей. У нас еще будет время пообщаться.

Я выпрямилась и тоже отступила назад, не сводя с нее взгляда почти до боли расширившихся глаз, и прежде, чем успела помешать себе, бездумно воскликнула:

- За что… За что ты так ненавидишь меня? Почему ты превращаешь мою жизнь в ад?

Рыжеволосая вампирша усмехнулась:

- Ненавижу? Девочка, поживи с мое - и ты поймешь, что кроме жажды, основное чувство, сподвигающее нас на какие-то поступки, это скука. Это ведь так весело - наблюдать, как людишки бегают, суетятся, пытаются сделать что-то особенное и важное, как им кажется… И иногда сидеть в зрительном зале надоедает и хочется самой выйти на сцену и посмотреть, к чему сможет привести мое появление.

Бросив на меня последний долгий взгляд, она развернулась и скрылась в лесной чаще.

Тут я услышала стон за своей спиной. Этьен!

Мой друг лежал на земле, одной рукой придерживая другую, видимо пострадавшую при падении, а по разбитой брови стекала струйка крови. Мой рот немедленно наполнился слюной. Я закрыла глаза на несколько секунд, в попытке вернуть самообладание, и даже удивилась тому, насколько легко в этот раз жажда сдалась моей воле. Этьен снова застонал, и я сделала шаг к нему, желая помочь, и встретилась с ним взглядом. В его глазах плескался такой непередаваемый, исступленный ужас и отвращение, каких я не видела ни разу за всю свою жизнь. И не могла представить, что когда-нибудь вот так будут смотреть на… меня. Невольно я сделала шаг в его сторону, умоляюще вытянув к нему руку в безмолвной попытке позволить мне все объяснить, хотя и не знала, как можно объяснить подобное.

- Этьен…

- Не подходи ко мне, - прохрипел он, делая попытки отползти от меня. Я замерла, взглядом умоляя его опомниться, вспомнить, что это ведь я, что это меня он позвал сегодня на свидание, что это меня он считал прекрасной, что это меня он должен был поцеловать в вечернем парке под розовыми ветвями зацветающей вишни…

Но он не помнил.

В страх и отвращение на его лице вдруг вмешалось какое-то упрямое, обиженное отчаяние, как у ребенка, открывшего рождественский подарок и обнаружившего в коробке не чудесную игрушку, а ее жалкие сломанные останки, ни на что не годный мусор.

Я точно сквозь туман увидела, как шевельнулись его губы, прикосновение которых я так жадно и наивно хотела ощутить, поддразниваемая своими проклятыми видениями, и услышала:

– Что ты такое?!

Это было как удар в висок: мой разум не сумел защититься, и я, не будучи в силах потерять сознание физически, лишилась его душевно, ничего не чувствовала и не понимала, а когда пришла в себя, то обнаружила, что тело обошлось и без контроля разума, и ноги сами принесли меня на мой любимый речной берег, затененный зеленоватым сумраком леса, окутанный запахами шиповника и воды.

Господи, как же это немыслимо больно – лишаться иллюзий!.. Охваченная этой болью как пламенем, я металась по своей лужайке, пытаясь то плакать, то смеяться, то проклинать весь свет, то саму себя и свою мучительную и бессмысленную жизнь, но не находила никакого выхода, не чувствовала облегчения. Делалось все темнее, солнце опускалось за горизонт на другом берегу реки, равнодушно скользнув по мне своими последними лучами. Вот, даже ему не интересны мои страдания… Я подняла голову. На темно-сиреневом небе уже горели серебряные звезды, с каждой секундой делающиеся все ярче, точно высасывая из солнца его угасающий свет, и на секунду я совсем позабыла о своих муках, отвлекшись на завораживающую красоту ночного неба. Впервые за свою мертвую жизнь я смотрела на звезды. Их узор был тем же, что я видела из окна своей спальни много лет назад, когда была совсем другой и гораздо более счастливой, но сами звезды изменились вместе со мной: куда более яркие, полные белого огня, ледяные и ослепляющее прекрасные… Своим новым зрением я отчетливо видела тонкие лепестки их лучей, окутывающую их голубоватую дымку, их разную величину… Я не заметила, как опустилась на колени, не отрывая глаз от звездной сети над головой. А дальше во мне словно сработал какой-то годами налаживаемый механизм или безусловный рефлекс: я сложила руки на коленях и, закрыв глаза, зашептала какую-то одной мне известную молитву.

Я повторяла слова молитвы так, как будто они были единственными словами, которые я знала, и сама не понимала, о чем же именно молюсь, не думала, что моя молитва – это либо бессмыслица, либо грех: ведь у живого мертвеца не может быть души… Я жаловалась, и просила, и злилась, и отрицала, и ненавидела, и любила…И чувствовала, что мне становится легче. Невольно улыбнувшись, я подумала, что, кажется, все-таки нашла способ плакать.

4 апреля 1917 года (позднее)
Сегодня Марисса смогла вытащить меня на прогулку - я вышла из дома первый раз за несколько дней. Мы шли по парку, я молчала, а Марисса болтала, стараясь разговорить меня, отвлечь от мучительных мыслей. Через некоторое время она отчаялась выдавить из меня хоть слово и предложила собрать первые весенние цветы для букета. Я согласно кивнула, только для того, чтобы отвязаться от Мариссы, и она немедленно занялась сбором цветов, постепенно удаляясь от меня. Я облегченно вздохнула и присела на скамейку, предавшись своим обычным мыслям о Джеймсе, заполоняющих мой разум как только я хоть на секунду оставалась ничем не занятой.

Почему он ушел, почему он оставил меня? Я не живу все эти месяцы, с тех пор, как он пропал… с тех пор, как он покинул меня. Он даже не попрощался со мной, не объяснил, почему был таким грубым со мной в последний вечер… Я не знаю где он и что с ним…

Горячие слезы заструились по моему лицу, словно прозрачная кровь из незаживающей душевной раны, серо-зеленый сумрак парка скрылся за их мерцающей пеленой, отгородившей меня и мой крошечный мирок непрекращающихся страданий от всего остального мира, до которого мне теперь не было никакого дела. Такие слезы — внезапные, неконтролируемые, обжигающие глаза — единственное, что хоть немного облегчает боль, как будто какая-то внутренняя чаша моих мучений переполняется, доводя до предела эту пытку, и, пролившись, уже меньше гнетет меня.

Вдруг мне показалось, что я не одна. Быстро стерев с лица соленую влагу слез, я посмотрела в ту сторону, где мне почудилось движение, ожидая увидеть Мариссу, возвращающуюся с собранными цветами. Но это была не она. В тени большого дерева шевельнулся смутно знакомый силуэт. Я вздрогнула и неверящим взглядом посмотрела на того, кто занимал мои мысли все это время, кто был для меня самым главным в этой жизни, кто заставил мое сердце чувствовать, а потом разбил его вдребезги… Сначала я подумала, что сошла с ума от бесконечных переживаний, и это какая-то сумасшедшая галлюцинация. Но нет, это не могло быть вымыслом - передо мной действительно стоял Джеймс…