Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Заледеневшая пустота вокруг и во мне самом, и вьется вьюга снега и чувств — острых, ранящих, точно ледяные осколки. В диком вихре чудовищных эмоций единственная моя мысль о том, откуда же эта непонятная сводящая лицо резкой судорогой боль, что же у меня так болит? И запоздалое понимание — стиснутые зубы. Я думал, что навсегда забыл это дьявольское чувство — эту выжигающую все внутри жажду убивать, звериное желание ощутить, как под моими руками ломаются кости, рвутся мышцы и жилы, почувствовать, как бьет чужая кровь из перебитых вен, унося в своем соленом потоке силу и жизнь, держать в своих руках эту жизнь и видеть ее гибель — каждое мгновение, каждую каплю. И это кровавое дежа вю... Я повторил бы то свое преступление без зазрения совести и без капли раскаяния, если бы время не лишило меня шанса, само уже наверняка убив этого подонка!.. Я был прав, еще тогда, в проклятую осень шестьдесят третьего года разуверившись в боге — где он был со своими божественными силами и небесными ратями, когда с тобой случилось это? Но мне плевать на него, плевать на все эти высшие силы — они могут провалиться к дьяволу (уж он-то существует, я точно знаю это!) - где же был я сам?..

Ненависть, бешенство — и леденящее душу чувство вины... Я был в твоих видениях — и из-за этого случилась катастрофа. А чтобы предотвратить ее, меня рядом не было. Мы были даже не знакомы — но я уже разрушал твою жизнь... Все, все дорогие мне люди страдали и умирали по моей вине, и чем больше я любил их, тем больше они мучились... Вся моя семья, Мелинда, Мария, Кэйд, Питер, Шарлотта... А теперь ты.

- И вот эта колдунья узнала, что Этайн все еще жива, и, заманив ее в свои покои под предлогом выбора тканей для новых праздничных нарядов, обратила ее в радужную бабочку, а на дворец наслала свирепый вихрь, который унес бедную Этайн прочь. Долгие дни он носил ее по всей Ирландии, пока наконец случайным порывом не швырнул в открытое окно какого-то дома, и бедная бабочка упала в бокал вина, стоящий перед женой хозяина, и та, ни о чем не подозревая, выпила это вино, проглотив с ним вместе и бабочку...

- И что же случилось потом? - спросил я, прислоняясь спиной к оконной раме. - Жена хозяина превратилась в Этайн? Вот был бы сюрприз для достойного мужа!

Шарлотта засмеялась.

- Не сомневаюсь, он был бы рад — ведь Этайн была прекраснейшей девой на всем свете!

- Как Елена Троянская?

- Наверное. Почему, интересно, самые прекрасные девы всегда были светловолосыми и голубоглазыми? - задумчиво спросила Шарлотта.

- Действительно интересно, - уж я-то знал, что у прекраснейшей девушки на свете волосы черные, как смоль...

Внизу раздались шаги, и Шарлотта, вскочив со стула, одними губами прошептала «Я сейчас!» и вылетела из комнаты. Я проводил ее взглядом и, соскочив с подоконника, подошел к занимавшим почти всю стену рядам книжных полок, бездумно заскользив взглядам по потрепанным корешкам книг.

Я так старательно отгонял от себя любые воспоминания и мысли о Марии, что теперь даже не мог вспомнить, сколько времени прошло с нашего последнего разговора там, в лесу на берегу Санта-Катарины, когда я получил свою правду, но стоило мне отвлечься, как рой нежеланных, почти ненавистных, но одновременно нужных до какой-то наркотической ломки воспоминаний о той короткой минуте разделенного счастья, когда ее губы без слов говорили мне о том, что она все еще любит, врывался в мое сознание и сметал из него все остальное. Я не видел Марию с тех пор. Возможно, она намеренно пряталась, возможно, я сам бессознательно избегал встреч с ней, но дни шли, ничего не менялось, ее завоевательские планы словно канули в небытие, и оставшиеся в живых после последнего сражения пятеро ее воинов, включая Питера и меня, были предоставлены сами себе. Впервые за многие-многие годы. Я не знал, что делать с этой нежданной свободой. Кроме моей «воинской службы» у меня не было ничего, мне некуда было пойти на свою нежданную «побывку», не на что потратить внезапно приобретенные пустые дни. И когда во время бесцельного и бессмысленного блуждания по пустынным улицам безликих и одинаковых провинциальных городков ноги сами принесли меня к знакомому двухэтажному домику на самой окраине, в лабиринте узких запутанных переулков, я даже не удивился — ведь это был единственный адрес на всем белом свете, который я знал. Где-то далеко, на той самой площади, где я впервые повстречал Питера, часы на башне ратуши пробили десять ударов, и я, вторив им, поднял руку и неуверенно постучал.

Шарлотта была странной. А может быть, странными были все мои прежние знакомые, чье поведение было полностью подчинено сухим правилам этикета и нормам приличия, которые неизменно крепко сдерживали их искренние порывы. Но когда она, открыв дверь, радостно вскрикнула и порывисто обняла меня, заставив задохнуться от чудовищной кровавой жажды, и воскликнула, что уже и не надеялась еще раз меня увидеть, я совершенно не знал, как мне реагировать, и потому безвольно позволил ей, радостно тараторя что-то, потянуть меня в дом, представить отцу и сестре как «того самого, кто меня спас», предложить мне чай, ужаснуться моей бледности и справиться о моем здоровье...

Колоссальным усилием воли я смог себя сдержать и не наброситься на этих ничего не подозревающих людей в их собственном доме, но этого мне вполне хватило, чтобы понять, что больше подобного испытания моя почти исчезнувшая сила воли не выдержит. Но и отказаться от возможности хоть пару часов почувствовать себя нужным хоть кому-то я не мог, и поэтому каждую ночь — невиданная роскошь! - отправлялся на охоту, наплевав на установленные Марией правила осторожности, и только потом, удовлетворив свой отвратительный голод, я приходил к дому Шарлотты, ожидавшей моего прихода у открытого окна, забирался на подоконник, и мы болтали обо всякой ерунде, пока она не начинала зевать и терять нить беседы. Тогда она ложилась спать, а я вновь оказывался предоставлен самому себе еще на целые сутки, пока вечерний мрак вновь не давал мне возможность сюда вернуться.

Компанию тоскливыми солнечными часами мне обычно составлял Питер. Что за радость он находил в общении с таким, как я, я не понимал, как не понимал и того, с какой стати его так заботит мое состояние и почему он так упорно пытается... вернуть меня к жизни — иначе его поступки назвать было нельзя. Каждый день, слушая его шуточки и зачем-то ввязываясь с ним на пару во всевозможные нелепые, но веселые авантюры, я недоумевал, почему же ему есть дело до того, что со мной творится. Наверное, раз уж он спас мне жизнь, то теперь ощущал за эту жизнь некую ответственность. Словом, по каким-то загадочным причинам Питеру было просто не все равно.

Шарлотте почему-то нравилась наша с ней конспирация. Наверное, это придавало мне в ее глазах какую-то особую загадочность, или романтичность, или что-то еще... По крайне мере, она даже не спросила, что мешает мне приходить днем и обычным порядком - через дверь, а не окно. Наша обоюдная... необычность вполне устраивала нас обоих.

Снизу доносились оживленные голоса Шарлотты и ее отца, и судя по напряжению в ее голосе, она явно старалась закончить разговор побыстрее. Я вновь окинул взглядом полки и принялся бесцельно брать с них старые, потрепанные книги, выхватывая взглядом с их страниц обрывки жизней никогда не существовавших на свете людей...

«Ну и чудесные у вас волосы! Словно испанский мох, что свешивается с кипариса. Только они у вас другого цвета и блестят, точно сахарная патока.»

Пышные черные кудри Марии водопадом темной смолы ниспадают на белоснежный шелк ее платья, колеблемые слабым утренним ветром...

«Тонко очерченные брови казались выразительными, высокий лоб и орлиный нос были безупречны, как и остальные ее черты.»

Да, ее лицо почти совершенно, прекрасно той фантастически нежной, эфемерной, невинной красотой, какая, должно быть, называется сказочной.

«На белом, как лепесток магнолии, лбу – ах, эта белая кожа, которой так гордятся женщины американского Юга, бережно охраняя ее шляпками, вуалетками и митенками от жаркого солнца...»

Алебастрово-снежной, словно источающей слабое млечное сияние коже Марии могла бы позавидовать и Белоснежка.

«... красивые губы сжимались слишком строго, свидетельствуя, как мне подумалось, о характере, не отличающемся ни особой мягкостью, ни приветливостью, и я сказал себе: «Нет, прекрасная дама, любоваться вами издали — жребий более завидный, чем делить с вами кров!»

Со вспышкой острой боли я вспомнил ее пылающие ледяной яростью глаза и ненавидящее звучание искаженного акцентом голоса. «Вот она, твоя правда!»

«По вашей вине сгорит на костре ваша дама, королева Гвиневера, если в назначенный день вы не сможете явиться на поединок.»

«Ты даешь мне понять, какой ты была жестокой — жестокой и лживой. Почему ты мной пренебрегала? Почему ты предала свое собственное сердце?»

«- Если вы не дурак, вы уйдете отсюда раньше, чем я вернусь.
- Я давно бы отсюда ушел, если бы знал как!»

Из этих разрозненных обрывков в моем отуманенном вечной усталостью рассудке составлялась какая-то собственная, горячечная и бессмысленная история, и я так увлекся наблюдением за ее перипетиями, что не заметил, как Шарлотта вернулась.

- Мне придется уйти — отец просит почитать ему, - безрадостно сказала она. - Но ведь завтра ты придешь?

- Конечно, - уверенно ответил я. - Должен же я узнать, чем закончились страдания красавицы Этайн!

Улыбнувшись ей на прощание, я привычно перепрыгнул через подоконник в крошечный сад и быстро шагнул в пустой переулок, с наслаждением вдыхая холодный вечерний воздух, не напоенный смертельным соблазном запаха человеческой крови. Но мое одиночество длилось недолго — завернув за угол, я едва не столкнулся с Питером.

- Что-то ты сегодня рано, - воскликнул он и, прищурившись, внимательно посмотрел на меня. - В чем дело?

- О чем ты? - устало спросил я. Попытки Питера покопаться в моей душе, особенно против моей воли, уже успели порядком мне надоесть.

Питер возвел глаза к небу.

- Вот уже почти месяц мы бродяжничаем по окрестностям и изнываем от скуки и...

Я пораженно уставился на него.

- Неужели месяц?.. Не думал, что так много...

Питер взглянул на меня едва ли не с жалостью, а затем ни с того ни с сего спросил:

- Сколько тебе лет?

- Почти двадцать, - с усмешкой откликнулся я, не понимая, к чему он клонит.

Питер внезапно взглянул на меня без следа своего неизменного ехидного озорства.

- Да, mon ami, почти двадцать. А не шестьдесят! Вернее, не шестьдесят четыре.

- Шестьдесят четыре? Почему шестьдесят четыре?

- Давай посчитаем! - неожиданно оживился Питер. - Судя по твоей выправке, ты был военным. Никаких боевых действий в Америке не велось со времен Гражданской войны — значит, ты в ней участвовал. Меня ты пару раз назвал янки — значит, воевал ты за Диксиленд, а судя по акценту, родом ты из Техаса. Этот штат был последним, вступившим в войну — за полгода до ее окончания. На войне ты дослужился по меньшей мере до майора — слишком властно разговариваешь для более низкой должности. За полгода ты бы этого попросту не успел, а значит, вступил в армию ты гораздо раньше, чем это сделал твой родной штат. Юноши моложе восемнадцати не подлежали призыву, значит, ты тогда уже был совершеннолетним. Ты знаешь, кто такой Питер Истон и Питер Пэн —о них ты упомянул, когда мы впервые встретились, и ты до сих пор носишь шейные платки и шекспировские рубашки, по довоенной моде. Значит, ты романтичен. А раз ты таким остаешься несмотря на свой кровавый послужной список, то в человеческой жизни ты определенно был романтиком. Из всего этого заключаю, что на войну ты отправился не по призыву, а скорее всего из каких-то прекраснодушных побуждений, а раз так, то наверняка наврал вербовщикам про возраст, но прибавил себе не больше пары лет, иначе они бы заметили. Таким образом, в 1863 году тебе было лет шестнадцать-семнадцать. А сейчас конец 1910 года. Voila! Вычти одно из другого.

Видимо, на моем лице Питер без труда прочел подтверждение своей почти сверхъестественной проницательности, потому что весело расхохотался.

- Вижу, я прав. Но не в этом дело — это была только наглядная демонстрация моих способностей, чтобы заставить тебя воспринять мои слова всерьез. Ты сам-то понимаешь, что с тобой творится?

- Питер, ради бога, со мной не творится ничего, ничего! Мне поклясться в этом на Библии?

- Хочешь, чтобы я и в этот раз применил дедукцию? Изволь! Каждый раз, идя по улице и слыша, как кто-то окликает какую-нибудь Марию, ты вздрагиваешь и непроизвольно ищешь глазами названную так женщину. Когда я обращаюсь к тебе, мне все приходится повторять дважды, а то и трижды, потому что ты все время занят какими-то своими размышлениями. При этом наша прекрасная амазонка куда-то исчезла, а ты подчеркнуто игнорируешь все мои вопросы о возможных причинах этого — значит, этой причиной являешься ты сам. Пожертвовать всеми своими достижениями ради возможности просто кого-то не видеть женщина может только если этот кто-то ей далеко не безразличен. Таким образом моя дедукция подсказывает, что все дело в том, что...

- Хватит! - злобно оборвал его я. - Какая разница, в чем дело? Почему ты не можешь оставить меня в покое?!

- Потому что кто-то должен заставить тебя посмотреть правде в лицо!

При слове "правда" мои руки непроизвольно сжались в кулаки.

- Кто-то должен заставить тебя понять, что ты жив — жив, а не ходячий труп, которым ты себя считаешь! Кто-то должен задать тебе те вопросы, которые ты не можешь или не хочешь задать себе сам! Так просто скажи правду сам себе! Признайся себе в том, что с тобой происходит!
Поверь, станет легче!

Конечно, он был прав, во всем прав. И я знал, что со мной происходит, знал, что я чувствую. Там, в утреннем лесу на берегу Санта-Катарины, когда я отчаянно умолял Марию о правде и она ловила губами мои сумасшедшие мольбы, на самом деле я ждал этой правды от самого себя. И тем своим порывом я сорвал маску и с собственного лица, понял, что как бы немыслимо и дико это ни было, но я, ненавидя ее и почти желая ее смерти, чувствовал, что сам умру, как только этот поцелуй прервется. Я не мог ни о чем думать, не мог перестать вспоминать о ней ни на мгновение, видение ее лица, на котором читается одурманенное, исступленное и неприкрытое наслаждение разделенной страсти, сквозь которое уже проглядывает ледяная ненависть, стекленящая взгляд ее еще затуманенных жадным желанием темных глаз, возникало в моей памяти, стоило лишь мне хоть на секунду отвлечься, и я словно чувствовал наяву жар ее податливо-нежных губ, сливающихся с моими в почти мучительном и слишком долгожданном поцелуе... Я мечтал о ней, желал ее так безнадежно и безумно, что эта иссушающая жажда, едва ли не более сильная, чем вечно терзающий меня кровавый голод, сводила с ума и мучила нестерпимой, терзающей все внутри болью. Ведь она же любит, любит меня, и любила все эти годы, несмотря на бесконечное притворство, за которым она прятала свое растерзанное сердце и израненную гордость, и это переполняло меня наркотиком восторженного счастья, слишком быстро и мучительно сменявшегося бессильным и безысходным отчаянием: пусть я знал правду, это ничего не меняло — ведь заставить ее эту правду признать я был не в силах. Ее выбором было молчание.

Не дождавшись от меня никакого ответа, Питер сосредоточенно покачал головой с видом врача, столкнувшегося со сложнейшим в своей практике случаем, и неожиданно и очень мрачно произнес:

- Н-да. Знаешь что? Операции как на теле, так и на душе лучше проводить под анестезирующим воздействием алкоголя — толку будет больше. И от болевого шока не помрешь!

- Разочарую тебя — даже тройной виски или бутылка рома залпом больше не сможет оказать ни на тебя, ни на меня этого благотворного воздействия.

Питер насмешливо поднял брови.

- Да что ты? Но жизнь, comarade, она добрая — лишив одной возможности надраться, непременно предоставит другую! Пошли.

Несколько минут спустя мы оказались на крыше одного из обрамлявших центральную площадь трехэтажных домов, и Питер, вальяжно разлегшись на самом краю и опираясь локтями о водосточный желоб, окинул довольным взглядом расстилавшуюся под нами паутину переулков, где сейчас не было видно ни единой живой души — слишком ранний был час. Но прежде, чем я успел поинтересоваться, что мы здесь делаем, как Питер тихо присвистнул и прошептал:

- Мы только добрались до погреба, как нам уже подносят лучшее винцо на золотом подносе! - он глубоко вдохнул слабый ночной ветер, и глаза его разгорелись опасным багряным огнем. - Посмотри — она выглядит не хуже, чем пахнет.

Почему-то я знал, кого увижу, еще до того, как подошел к краю крыши и бросил вниз напряженный взгляд. Пышные серебряно-светлые волосы, быстрый и такой знакомый неровный стук каблуков — это была Шарлотта, моя Шарлотта, куда-то спешащая сквозь редеющий предрассветный мрак по пустынным городским улицам под алчным взглядом багровых глаз Питера. Чувствуя, как в душе вдруг начал закипать безрассудный и необоримый гнев, я прошипел:

- Нет. Даже не думай.

- Pourquoi pas? - недоуменно спросил Питер, с неохотой отведя глаза от вожделенной добычи.

- Потому что я так сказал.

Питер нахмурился, водя взглядом от меня к повороту улицы, за которым только что скрылась Шарлотта, и то, что я чувствовал в нем, мне совсем не нравилось... Какая-то иррациональная, жадная злоба, вызываемая даже не голодом, не раздражением оттого, что я мешаю ему этот голод утолить, а чем-то похожим на... ревность. Это было что-то новое — за все свои мертвые полвека я еще не видел ни в ком ничего подобного. Для новообращенного это было слишком сложное чувство.

- Одной Марии тебе уже мало? - ядовито бросил он, и я заметил, как его руки сжимаются в кулаки. Да что с ним происходит? Откуда такая агрессия?

- Я давно знаю ее, она... мой друг, - спокойно ответил я, но ни мои слова, ни легкая волна равнодушия, которую я почти неосознанно послал в его эмоции, его не утихомирили: как назло дувший прямо в лицо ветер доносил до нас обоих теплый, медовый аромат уже исчезнувшей из поля зрения девушки, и я видел, как Питер глубоко вдыхает его, словно делающий затяжку наркоман, как под его стиснутыми в кулаки пальцами гнется, точно глина, металлический край водосточного желоба...

- Я хочу ее... Ее крови... - хрипло проговорил он, сверля почерневшими от жажды глазами поворот переулка.

- Хватит! Найди себе другую жертву! - приказал я, снова попытавшись переменить его полубезумное, опасное настроение. Но ничего не выходило — в этот раз моя способность дала сбой, и как я ни пытался, дикое жаждущее вожделение, захватившее Питера, не ослабевало. И прежде, чем я успел остановить его как угодно иначе, он бесшумной черной тенью соскочил с карниза и молниеносным рывком бросился к повороту улицы, за которым минуту назад скрылась Шарлотта. Я бросился за ним следом.

Питер был куда быстрее и сильнее меня сейчас, пока отпущенный ему год дьявольских возможностей еще не истек, и теперь, когда я не мог заставить его сдаться одним лишь усилием воли, это было даже опасно — вставать у него на пути, и возможно, мне бы не поздоровилось, ведь в своей кровавой ломке он вряд ли вообще понимал, кто я... Но ему просто не было до меня дела — ему нужна была она.

Но и мне тоже. Эта наивная, доверчивая до глупости девочка была нужна мне как воздух, как свет. Она была моей надеждой, моей верой в то, что даже для таких, как я, все-таки может быть иная жизнь, последним костерком, что еще разгонял непроницаемый мрак в моей душе. Единственным человеком, позволявшим мне верить, что у меня вообще есть душа...

Нагнав Питера, я попытался было схватить его за плечо, остановить хоть на секунду, но он змеиным, едва уловимым движением вывернулся и почти не глядя ударил меня, целясь в голову, но я успел уклониться, и удар пришелся по спине. Адская боль высушила легкие и заморозила разум единственной странно человеческой мыслью, как будто вырвавшейся из полузабытого роя воспоминаний о войне: перелом, это перелом. Паралич и смерть... Эта глупая, непростительная слабость владела мной лишь секунду, но именно этой секунды мне и не хватило, чтобы его остановить.

Словно в кошмарном сне — медленном, растянутом настолько, что ты каждой клеточкой тела чувствуешь ужас — я видел, как Питер хватает Шарлотту за руку, притягивает к себе — стремительным, почти танцевальным движением... Сильный ветер треплет ее серебряные волосы и светлое платье. Крошечная белая фея в руках черно-алого демона... Против воли я подумал, что в этом зрелище была... красота. Мертвящая, гибельная, но по-своему завораживающая. Его руки на ее талии и шее, ее голова бессильно запрокинута ему на плечо, ветер переплетает их волосы. Кажущееся поцелуем смертельное прикосновение, ее мучительный и почти сладострастный вскрик и растекающийся по темной, грязной улице опиумный запах крови. И тут мой проклятый парализованный ступор закончился. Мгновенным рывком я метнулся к Питеру и отшвырнул его в сторону, на влажную от конденсата стену. С отвратительным хрустом каменную кладку рассекла паутина трещин, разбежавшихся вокруг его головы каким-то макабрическим нимбом, и я, не понимая и не думая, что делаю, одержимый незнакомой даже новообращенному обезумевшей яростью, схватил его за шею, сжав пальцы так, что по его мертвой коже побежала такая же сеть трещин, что и по стене за его спиной. Я убил бы его — тогда это было единственным моим желанием, и я вряд ли пожалел бы об этом, но тут сквозь пульсирующее в висках бешенство я различил донесшийся из-за спины задыхающийся, страдающий крик, и вспомнил о той, из-за кого все началось.

Шарлотта.

Ее жуткая непонимающая боль, холодными волнами плещущаяся в напоенном кровавым запахом воздухе, разом уничтожила мою ярость, и я, выпустив Питера и тут же забыв о нем, подошел к ней, распростертой на камнях мостовой прибитым ливнем мотыльком — как из той самой легенды, что она мне рассказывала...

Она конвульсивно дергалась, зажимая одной рукой сочащийся кровью след от укуса, пальцы второй руки судорожно царапали серую брусчатку, будто она пыталась ухватиться за нее и удержаться на краю огненного ада, в который падала. Волосы и одежда, напитавшиеся грязной дождевой водой, багровые следы от хватки Питера на запястьях, ласково-юное лицо, искаженное судорогами боли, изгибавшими ее бескровные губы в какой-то по-звериному жуткой улыбке... Раздавленная, уничтоженная, оскверненная жизнь. В миллион раз хуже самой страшной смерти...

- Ты сам меня остановил, - вдруг услышал я голос Питера и запоздало понял, что только что сказал ему что-то. И, видимо бессознательно откликнувшись на свою попытку вспомнить, что именно, я механически повторил свою фразу:

- Лучше бы ты убил ее...