Приятный сумрак лесной чащобы, свежая прохлада раннего утра, умытого недавним дождем. Я бесцельно бродил меж деревьев, раздумывая над тем, на какие ухищрения пойдут полицейские Ричленда, чтобы объяснить «варварское убийство» наследника одной из виднейших фамилий в городе, совершенное «неизвестными преступниками» этой ночью. Преступниками, зачем-то выпившими у бедняги всю кровь... Да, сложная ждет бедолаг работенка.

Я поправил на шее роскошный кашемировый шарф, который забрал вчера с убитого наследника ричлендских миллионов, а в следующие мгновение мысли о ночном пиршестве разом вылетели у меня из головы...

Едва ощутимый утренний ветер донес до меня этот запах — чистый, свежий, льдистый и одновременно пряный, вкрадчиво, но необоримо сковывающий разум своей мягкой магией... После вчерашнего пира я вовсе не собирался вновь устраивать охоту так скоро, но этот восхитительный, божественный аромат не позволял мне отвлечься и, зачарованный им, я незримой тенью понесся по сумрачному лесу к его источнику, не удержавшись от того, чтобы дать волю своей фантазии и представить, как выглядит моя нежданная жертва. Это женщина, несомненно. Но какая?.. Аромат ее крови сводил с ума, притягивал, манил, очаровывал... А значит, она должна быть прекрасна — не может быть, чтобы подобный запах исходил от старой сморщенной карги или сутулой костлявой дурнушки! Замедлив шаги в непроизвольном желании растянуть удовольствие от предвкушения небывалого, утонченного пира, предстоящего мне, я принялся рисовать пред своим внутренним взором портрет этой интригующей незнакомки — высокая, прекрасно сложенная, со скрытой чувственностью в каждой черте совершенного лица, в каждом движении безупречного, как у знаменитых статуй античных богинь, тела, с водопадом длинных, горящих золотом кудрей, с сияющими зелеными глазами... О да, именно так она должна выглядеть!

Отведя от лица назойливую ветку какого-то полулысого деревца, я шагнул на хрустящий гравий узкой дорожки, змеившейся по темно-зеленому полотну запущенного парка, и огляделся. Аллея была совершенно пуста, если не считать какой-то малолетней девчонки, склонявшейся над пушистым кустом белоснежных роз. Я недоуменно огляделся, но больше никого не увидел. Ничего не понимая, я сделал несколько шагов вперед, покидая защитную тьму под деревьями, продолжая вглядываться в серые изгибы дорожки далеко впереди и по-прежнему никого не видя. Где же моя прекрасная незнакомка?

С громким шелестом закачались ветви кустарника за моей спиной, я рывком обернулся и увидел, как давешняя девчонка, довольно улыбаясь, разглядывает сорванную с куста розу, расправляет помявшиеся нежные лепестки, подносит ее к носу... Ветер усилился, шаловливо взъерошил ее по-мальчишески остриженные черные волосы, поднял охристую пыль с дорожки под моими ногами, и внезапно волна того самого чудесного аромата нахлынула на меня, захлестнув потоком неистового, алчного восхищения... Наверное, единственным, что не дало мне тотчас же утолить внезапно пробудившуюся жажду, было безграничное, почти обиженное изумление — так это она, эта невзрачная малявка — та волшебная красавица, которую я уже успел создать в своем воображении? Воистину, судьба — дама с юмором! Я уставился на стриженную девчонку с еле сдерживаемым раздражением: она все еще нюхала свой дурацкий цветок и не обращала на меня внимания. Поношенное серое платье, явно великоватое для ее почти болезненно худой субтильной фигурки; торчащие щеткой черные волосы, остриженные неровно и прямо-таки варварски, рваными прядями обрамляют треугольное лицо; огромные глаза обведены темными кругами и полуприкрыты невероятно длинными ресницами; тоненькие, почти прозрачные пальцы сжимают стебель розы, усеянный шипами, белые лепестки прижимаются к щеке, почти столь же белоснежной... Продолжая улыбаться, она отложила цветок на стоявшую возле нее скамейку и потянулась за новым. Вот ее рука исчезает среди сочных изумрудных листьев, облюбованная ею полураспустившаяся роза качается в море переплетенных веток, и острые коготки шипов так и норовят вонзиться в ее кожу...
Я не успел понять, что двигало мною в тот миг, когда я молниеносным движением оказался подле этой малявки и едва ли не перепуганным голосом произнес:

- Позвольте мне, мисс!

Она только теперь увидела меня, но вовсе не удивилась, не испугалась внезапностью моего появления. Подняв на меня светло-карие, удивительно лучистые глаза, она вновь улыбнулась — с выражением такой доверчивой, наивной простоты, что я так и замер с протянутой к злополучному кусту рукой - я не думал, что мой вид еще может внушать кому-то желание вот так улыбаться! Странная девчонка словно и не видела моих красных глаз, неестественно бледной кожи, сухих листьев, запутавшихся в волосах, изодранной и пыльной одежды. Тем временем она кивнула и отступила к скамейке, продолжая смотреть на меня с этим глупым отрешенным выражением. Негодую на собственную дурость, я яростно дернул проклятую розу, раздался громкий хруст — и в моей руке остался целый пучок переломанных веток, а изуродованный куст, наполовину выдранный из земли, жалобно закачался и заскрипел. Еле сдержав смешок, я выбрал из колючего веника в своих руках тот самый цветок, за которым тянулась незнакомка, и почему-то странно неловким жестом протянул его ей, собираясь сопроводить сей дар какой-нибудь едкой фразой, стершей бы эту блаженную улыбку с ее лица, но так и не сумел ничего придумать. Она взяла у меня розу, продолжая рассматривать меня с задумчивым интересом, который на лице любого другого человека показался бы наглой бесцеремонностью, а вот на ее — почему-то нет. Мы оба молчали, глядя друг на друга, и вдруг я почувствовал, что не выдерживаю ее взгляда... Что за наваждение! Я вскинул голову и уставился на нее с самым дерзким выражением, какое только смог изобразить, и в этот момент она наконец заговорила:

- Благодарю вас... - голос у нее оказался необыкновенно звонким, мелодичным и чистым, словно пение соловья под аккомпанемент журчания холодных струй лесного ручья.

- Не стоит, - отозвался я, пытаясь вложить в эти слова побольше резкости, - Вы хотели собрать букет? - и не дожидаясь ее ответа, я быстро обобрал с переломанного куста оставшиеся цветы — получилась целая охапка — и хотел было вручить их ей, но тут же вспомнил о колючках.

Восхитительный аромат, исходивший от этой девчонки, по-прежнему неодолимо привлекал меня, и я отлично знал, что стоит хоть капле ее крови вытечь из крошечного укола о розовый шип, как все мое самообладание, и без того не слишком развитое, станет бессильным. Я шел сюда с намерением убить ее, а вовсе не собирать для нее цветы! В конце концов это просто глупо!..

Она стояла совсем рядом, теребя украшавший ее скромное платье бант из голубой тафты — крошечная, хрупкая, почти невесомая и словно... неземная. Я смотрел на нее и к собственному ужасу чувствовал, как что-то, давным-давно похороненное под руинами моего прошлого, начинает оживать, шевелиться, поднимать голову... Она напомнила мне статуэтку из тончайшего венецианского стекла — главное отцовское сокровище, баснословно дорогое и баснословно прекрасное. Это была фигурка нимфы в венке из полевых цветов, настолько хрупкая, что казалось, стоит к ней прикоснуться — и она рассыпется мириадом сверкающих осколков. Я вспомнил, как завороженно любовался игрой солнечных лучей на прозрачном личике этой хрустальной феи, не смея протянуть к ней руку и в то же время страстно желая получить эту драгоценность. Красота всегда вызывала во мне чувство собственничества. Когда я видел красивое оружие, красивых лошадей, красивую одежду, красивых женщин, внутренний голос, словно малолетний ребенок, говорил: «Хочу!» - и я всеми правдами и неправдами выполнял это требование. Эстетическое наслаждение простого любования прекрасным было мне незнакомо — мне нравилось этим прекрасным обладать, ощущать, что судьба того, чем так восторгаются остальные, принадлежит мне одному... И было некое темное удовольствие в том, чтобы это прекрасное уничтожать — тогда оно словно становилось моим навеки... А теперь, глядя на эту странную девушку, я вновь ощутил те же чувства, что бушевали во мне столетия назад, в кабинете отца, перед полкой, по которой гуляла прозрачная нимфа в горящих отблесках утренней зари — почти священное, трепетное восхищение, стремление оберегать, защищать от малейшей угрозы - и жестокая жажда уничтожить, сломать, разбить и любоваться острыми гранями сверкающих осколков, мерцающей горкой лежащих у моих ног.
И я не мог понять, чего же желаю сильнее.

Между тем белая пена цветов огромного букета в моих руках вывела незнакомку из ее мечтательного настроения, и она вдруг восторженно воскликнула:

- О, как красиво! Теперь мне будет казаться, что я живу в розовом саду, даже когда я буду сидеть в четырех стенах...

- Смерть всегда обладает неодолимым очарованием, - ответил я, сдернув с шеи снятый со вчерашнего франта шарф и обматывая им колючие цветочные стебли.

Она непонимающе воззрилась на меня.

- Смерть? - в голосе ее явственно прозвучал испуг, и я наконец-то почувствовал себя в своей тарелке: страх — чувство куда более привычное мне, чем то радостное удивление, читавшееся на лице черноволосой малявки до этого.

- Смерть, - радостно подтвердил я, протягивая ей букет, - цветы, умирающие, но последние свои мгновения прекрасные этой гибельной красотой, куда больше нравятся вам, чем те, что мирно растут на клумбах. А значит вы, мисс, любите убивать.

Я нес весь этот вздор, наслаждаясь растерянно-испуганным выражением, появившемся на ее кукольном лице, и восстанавливая собственное душевное спокойствие — подобная реакция была мне привычна и ясна.

- Как ваше имя? - внезапно спросила девчонка, словно позабыв, о чем мы только что говорили, и вновь глядя на меня с прежним выводившим из терпения выражением.

- Джеймс, - брякнул я, не успев подумать, что моему будущему дижестиву совсем не обязательно знать мое имя и что весь это разговор отдает пустой и бессмысленной претенциозностью. Она улыбнулась еще шире, зажала пушистый букет локтем и протянула мне свободную руку:

- А я Элис! Мэри Элис Брендон!

Какое тоскливо-невыразительное имя! Почти столь же скучное, как Джеймс. И столь же мало подходящее ей, как мне — мое. И почему, интересно, у большинства родителей напрочь отказывает фантазия, едва только они впервые лицезрят вопящий кружевной сверток из пеленок?..

- Рад знакомству, - выдавил я, осторожно беря ее руку и слегка пожимая ее. Доверчивое прикосновение этого милого, нежного тепла, не опаляющего кожу убийственным жаром, не будившего в душе бурю смертоносного вожделения — это было странно, непривычно и... очень приятно.

- Вы пришли кого-то навестить? Я раньше вас не видела, - спросила моя новая знакомая, и не думая высвобождать руку, которую я все еще держал в своей.

Навестить?.. Я собрался было уточнить, что она имеет в виду, как вдруг все разрозненные обрывки фактов и воспоминаний сложились воедино, разом объяснив и странное поведение Элис, и ее необычную прическу, и более чем скромный наряд, и высокую кирпичную стену, опоясывающую парк, и ее вопрос. Это лечебница. Для умалишенных. Я вдруг снова почувствовал нелепую обиду — мало того, что моя воображаемая красотка оказалась невзрачным худющим ребенком, так у нее еще и не все дома!

- А, так вы тоже живете здесь? Почему же я прежде не встречала вас?.. - с легким удивлением спросила Элис, склонив голову на бок. С некоторым запозданием до меня дошел смысл ее слов — она решила, что меня тоже держат здесь! Воистину, судьба решила подурачиться: обманув мои радужные ожидания, она столкнула меня с непонятной девицей, которая не смотрит на меня восторженно-безвольным взглядом, зачарованная моей смертоносной красотой, а принимает меня за психа, не умирает от неконтролируемого ужаса, а вместо этого радуется нашему знакомству. И по совершенно неведомым причинам все еще жива.

- Предположим, я пришел навестить вас! - ответил я, поддавшись глупому ребячливому любопытству посмотреть, что же будет дальше. В конце концов, убить ее я смогу в любое мгновение, а вот поговорить с ней потом уже не удастся.

Элис посмотрела на меня с улыбкой, полной такой наивной, детской радости, что мне стало... стыдно. Как если бы я жестоко обманывал доверчивого ребенка.

- Меня никто не навещал все эти годы. Ни одного раза!.. А я все равно надеялась! И вот пришли вы! - прощебетала она, сияя свой невозможной улыбкой и трепеща длиннющими ресницами.

Если бы речь шла о ком угодно другом, я принял бы это за чистейшей воды кокетство. Но только не в ее случае! Юная безумная Элис могла быть кем угодно, но только не притворщицей, не лгуньей. Со странной неохотой мне подумалось, что она похожа... на воду. Или на ветер... Вольная, чистая и неуловимо... другая. Не такая, как все. И неожиданно для себя я, всегда считавший невинных робких девиц не заслуживающими внимания безъязыкими дурами, согласился с Людовиком XIV в том, что неспособность кокетничать — это большое достоинство.

Я изобразил ответную улыбку, собираясь подыскать какой-нибудь предлог, чтобы, наконец, уйти, где-нибудь в пустынной лесной чащобе спокойно обдумать все произошедшее и вернуть себе утерянное душевное спокойствие, как вдруг моя негаданная Лавальер испуганно заломила тоненькие руки, ее красивые брови скорбно изогнулись, ореховые глаза засверкали влажными бликами, и она воскликнула:

- Вы ведь еще придете? Придете снова повидать меня?

И такая неподдельная горестная мольба прозвучала в ее звонком голосе, что я помимо воли произнес:

- Ну конечно!